Вот они, вот, остановились, встали на месте… Народ разбегается… Служки, — а их, когда подерутся, бьют все кому не лень, — поспешили в церковь… Даже распорядитель с жезлом вбежал в притвор… А еще говорят, что есть на свете справедливость. Есть, да не для бедных…
Ах ты, ах ты, щиты сверкают во мгле… Помоги нам, Господи Боже! Уже дерутся… Соседка, соседка! Сюда… пока двери не закрыли. Нет, постойте! Что такое? Еще не начали, а уже кончают… Что за сверканье? Факелы! Носилки! Да это сам архиепископ.
Молилась я Пречистой Деве, она мне его и послала… Ах, кто бы знал, скольким я ей обязана! Как она щедро платит за свечки, что я ей ставлю по субботам! Смотрите, какой красавец, в лиловых одеждах, в красной шапочке… Храни его Боже, как меня самое! Если бы не он, эти два герцога полгорода бы спалили. Смотрите, смотрите, какие лицемеры — подходят к носилкам, целуют перстень… Идут за архиепископом вместе с его свитой. Кто бы сказал? Прямо два друга. Да уж, кем-кем, а трусами их не назовешь. Они свою храбрость показали, бились с врагами веры… Но если схватятся друг с другом… А ведь схватятся рано или поздно, один другого убьет, и придет конец стычкам, в которых так жестоко бьются их родичи, слуги и приверженцы.
Пойдемте, соседка, пойдемте, пока совсем не стемнело, а то соберется толпа, не протиснешься… Повезло монашкам с этим органистом… Когда к ним ходило так много народу? Другие церкви сулили ему златые горы. Да что там, сам архиепископ все переманивал в собор… А он — ни за что… Скорее с душой расстанется, чем покинет свой любимый орган… Как, вы не знаете маэстро Переса? Правда, вы у нас новенькая… Святой человек, бедняга, а уж как милостив… Только у него и есть, что дочка да орган. И бережет он их!.. Скажете, орган-то старый? Ну и что? Маэстро Перес его наладил — просто чудо! Все ощупью найдет… Надо вам сказать, наш маэстро — слепой от рождения… Ах, как терпеливо он несет свой крест! Спросят его, что бы он дал, если бы ему глаза вернули, а он ответит: «Много, да не очень, ведь у меня есть надежда». — «Надеетесь прозреть?» — «Конечно, — а сам улыбается, как ангел. — Мне семьдесят шесть лет. Как бы долго ни жил, скоро Бога увижу».
Ах, бедняжка! И увидит, очень уж смирен, кто его только не топчет… Вечно твердит, что он простой монастырский органист, а ведь мог бы учить самого маэстро из собора. Дело свое знает… Отец его тоже играл на органе. Я-то не видала, но моя матушка, царствие ей небесное, говорила, что он водил сына с собой, все ему показывал. Мальчик оказался способным, так что, когда отец умер, сын его и заменил. А руки-то, руки у него какие, Боже правый! Прямо хоть в золоте отлей… И всегда-то он хорошо играет, но уж в такую ночь… Очень он любит Рождество, и ровно в двенадцать, когда возвестят, что родился наш Господь, орган его звучит, как ангельское пение…
Зачем я это говорю, когда вы сами услышите? И то сказать, цвет Севильи, даже сеньор архиепископ — все приходят сюда, в скромный монастырь. Нет, не одни ученые люди, которые в музыке смыслят, — его любит простой народ. Вон идут, факелы несут, поют песни, бьют в тамбурины, звенят бубенцами… Они в церкви всегда шумят, а тут — молчат как мертвые, когда маэстро Перес играет… В самую полночь все плачут вот такими слезами… и только маэстро кончит, единым духом вздохнут, потому что долго не дышали… Идемте, соседка, идемте, колокола отзвонили, сейчас начнется служба. Для всех это добрая ночь, а для нас подавно.
Словоохотливая прихожанка миновала притвор и, толкаясь, втиснулась в церковь, чтобы затеряться в толпе.
II
Храм был освещен на диво. Поток света лился с алтаря, сверкал в драгоценностях дам, а те, преклонив колени на бархатные подушечки, которые им подали пажи, и взяв молитвенники из рук дуэний, образовали блистательный полукруг у решетки.
У той же решетки стояли мужчины, завернувшись в цветные плащи, обшитые золотом, из-под которых виднелись зеленые и алые кресты. В одной руке они держали шляпу (перья ее касались пола), другою поглаживали вороные рукоятки шпаг или резные рукояти кинжалов. То были славные рыцари, которые вместе с прочим цветом севильской знати защищали, словно стена, своих жен и дочерей от соприкосновения с простым народом. Народ этот, гудевший, словно море, разразился радостными криками и нестройно забил в тамбурины, когда архиепископ, опустившись в кресло под алым балдахином у главного алтаря, трижды благословил собравшихся. Кресло его немедля окружили приближенные.
Пришла пора начинать мессу, но бежали минуты, а священника все не было. Народ уже волновался, выказывая нетерпение, рыцари тихо переговаривались, и архиепископ послал кого-то в ризницу спросить, что случилось.
— Маэстро Перес захворал, — ответили там, — и не сможет играть сегодня.
Новость распространилась мгновенно. Действие ее я описать не берусь. Скажем лишь, что поднялся дикий шум, распорядитель встал, альгуасилы нырнули в толпу, чтобы навести порядок.
В эту минуту невзрачный, худой, косоглазый человек приблизился к креслу архиепископа.
— Маэстро Перес болен, — сказал он. — Мессу начать нельзя. Но если хотите, я сыграю, ибо маэстро не один на свете, и по смерти его найдется кому играть на этом органе.
Архиепископ кивнул. Прихожане, знавшие, что человек этот — большой завистник и лютый враг монастыря, недовольно зароптали, как вдруг с паперти донесся какой-то шум.
— Маэстро Перес здесь! Маэстро Перес здесь! — кричали те, кто стоял в дверях, и на эти крики обернулись остальные.
И впрямь, маэстро Перес, больной и бледный, появился в церкви. Кресло его несли на плечах, оспаривая друг у друга эту честь. Ни запреты врачей, ни слезы дочери не удержали его в постели.
— Нет, — говорил он. — Это последний раз, я знаю. Знаю и не хочу умереть, пока не коснусь моего органа, особенно в такую ночь. Идемте, я так велю. Идемте в церковь.
Желание его исполнилось. Люди подняли его на хоры, и месса началась. В этот миг соборные часы стали отбивать полночь.
Пропели псалом, прозвучало Евангелие, и, наконец, наступила минута, когда священник поднимает облатку вверх кончиками пальцев.
Ладан голубыми облаками заполнил церковь.
Раздался дрожащий звон колокольчика, и маэстро Перес опустил скрюченные руки на клавиши органа.
Металлические трубы откликнулись сотней голосов; торжественный, долгий аккорд медленно затих, словно порыв ветра погасил последние звуки.
Этому первому аккорду, похожему на голос, возносящийся к небу, ответил другой, тихий и дальний. Он становился все громче, пока не уподобился бурному потоку, льющемуся с неба на землю. Поистине — то были голоса ангелов.
Потом зазвучали вдали песнопения серафимов. Тысячи голосов слились воедино, вторя странной мелодии, парившей над океаном таинственных аккордов, словно облако над морем.
Звуки стихали один за другим, мелодия стала проще. Теперь звучали лишь два голоса, почти сливаясь друг с другом. Затем остался один, пронзительный и прекрасный, словно тонкий луч света. Священник склонил седую голову; над нею, сквозь волны ладана, подобные голубой дымке, явились глазам собравшихся святые дары. Высокий, трепещущий звук рассыпался каскадом, и музыка потрясла храм так, что в углах засвистел ветер, а в узких окнах задрожали разноцветные стекла.
Из каждой ноты рождалась особая тема, и — одни вдали, другие ближе, одни глуше, другие звонче — звучали голоса, словно воды и птицы, листья и ветер, люди и ангелы, земля и небо пели на разных языках славу младенцу Христу.
Потрясенный народ слушал в удивлении. Все плакали.
У священника дрожали руки, ему казалось, что небеса разверзлись и он видит Бога.
Орган играл, но звуки его угасали, словно голос, затихающий вдали, когда на хорах раздался пронзительный женский крик.
Прозвучал нестройный, странный аккорд, похожий на рыдание, и орган умолк.
Народ столпился у лестницы на хоры, прихожане в волнении смотрели вверх.
— Что такое? Что случилось? — спрашивали они друг друга, но никто не мог ответить, и все гадали, а смятение росло, и говор становился все громче, угрожая благолепию храма.
— Что это? — спрашивали дамы. Распорядитель со служками поднялся на хоры, спустился и — бледный, печальный — направился к архиепископу, который, как и все, хотел узнать в чем дело.
— Что там?
— Маэстро Перес только что скончался.
И впрямь, когда первые прихожане протолкались на хоры, они увидели, что несчастный музыкант уткнулся лицом в клавиши старого органа, который еще глухо звучал, а дочь, на коленях у ног отца, тщетно взывает к нему, безутешно рыдая.
III
— Доброй вам ночи, донья Балтасара. И вы пришли сегодня сюда? Я было отправилась в наш приход, но знаете… Куда все, туда и я. Правду сказать, тяжко мне тут с тех пор, как умер маэстро Перес… Ах, бедненький! Святой был человек!.. Кто-кто, а я храню лоскуток его одежды как реликвию, он того стоит… Видит Бог, если бы архиепископ постарался, наши внуки узрели бы его среди блаженных… Да что там!.. С глаз долой — из сердца вон… Ну, а сегодня такая новость… вы меня понимаете… Как? Вы ничего не слышали? Истинно, обе мы такие — из дому в церковь, из церкви домой, слухов не слушаем, а все же… Я и сама не хочу, да узнаю кой-какие новости.
