При смутном освещении он казался бронзовой статуей, а суровое выражение его лица на миг заставило меня и вправду подумать: уж не превратился ли он в изваяние? Потом он рассмеялся и протянул руку за вином, которое я налила в драгоценную чашу из оникса.
Царская ладья двигалась по Нилу. Из павильона на верхней палубе мы наблюдали за тем, как проплывали мимо окрестности — разлапистые пальмы, глинобитные дома с плоскими крышами, скрипевшие водяные колеса и сочная зелень полей. Жители прибрежных деревень издалека замечали наши наполненные ветром паруса, выбегали к реке и с любопытством провожали нас взглядами.
— Самая богатая страна на свете, — сказал Цезарь, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Где еще можно видеть такие бесконечные зеленые поля, рождающие зерно для множества земель?
Я не могла понять, что звучит в его голосе, восхищение или зависть, и снова почувствовала укол страха.
— Рядом с этим великолепием Италия с ее низкими холмами да чахлыми сосенками кажется бедной, а про скудную каменистую Грецию и говорить нечего. Недаром греки расселились по всему миру.
— Увы, — вздохнула я, — наша земля плодородна лишь рядом с Нилом, большая же часть Египта представляет собой пустыню. Ты ее еще увидишь. Наша страна — узкая полоска зелени рядом с морем жарких песков.
— Возможно, и узкая, — возразил Цезарь, — но длинная. Шестьсот миль садов и полей.
— Завтра мы будем у пирамид, — сказала я. — И я покажу тебе Сфинкса.
— Ты уже показала мне Сфинкса, — сказал он. — Ты и есть Сфинкс.
— Сфинкс — это воплощенная тайна, — не согласилась я. — А я вполне постижима. Какая во мне загадка?
— А знает ли Сфинкс, что он собой представляет? — спросил Цезарь. — Думаю, нет. Вот и ты являешь собой воплощенную тайну, хотя сама этого не осознаешь. Я знаю о тебе меньше, чем о любом другом знакомом человеке, хотя провожу с тобой больше времени, чем с кем бы то ни было.
— Уверяю тебя, во мне нет никаких тайн!
— Никто не тайна для себя, — сказал Цезарь. — Но чего ты хочешь на самом деле, кто ты на самом деле — для меня это тайна.
Поначалу его слова показались мне нелепостью. О чем он? Я лишь хотела быть с ним, хотела быть любимой им. Хотела вступить с ним в союз — политический? военный? брачный?
И тут, о Исида, я поняла, что и сама точно не знала, чего хочу. Вернее, я знала, но не могла пока сформулировать, ибо это было нечто новое. Новый союз. Может быть, новая держава, соединяющая Восток и Запад, к чему когда-то стремился Александр. Правда, мечта Александра умерла вместе с ним… Если она возродится, то уже в ином виде — обновленная, приспособленная для мира и человечества с учетом всех изменений, произошедших за триста лет.
— У тебя задумчивый вид, — заметил Цезарь. — О чем ты размышляешь?
— Об Александре…
— Странно. Я тоже о нем думаю. Должно быть, дело в твоей стране. Египет неизбежно наводит на мысли об Александре. Здесь он отправился к оракулу и узнал, что он сын Амона.
— А ты и есть Амон, — сказала я со смехом.
Он тоже рассмеялся.
— Получается, я отец Александра!
— Нет, но твой ребенок может быть…
Он быстро приложил палец к моим губам и остановил меня на середине фразы, не дав договорить.
— Нет! Ни слова о нем! Неужели ты хочешь навлечь гнев завистливых богов? Нет!
Он выглядел рассерженным.
— Перед нашим отплытием, — заговорил Цезарь, — я посетил гробницу Александра. Мне захотелось увидеть его. Давным-давно, когда я воевал в Испании и мне было всего сорок, я увидел статую Александра и вдруг понял: мне на семь лет больше, чем он прожил на свете. Подумать только, он завоевал весь мир и умер, я же, прожив на свете на семь лет дольше, не совершил ничего, достойного памяти! Это осознание изменило меня, я стал другим. Теперь же я пришел к его гробнице. Он лежит там в золотой броне, со щитом, скованный смертью и негодующий (я видел гнев на его лице), и я с полным правом сказал ему: «После того дня в Испании я свершил многое, но не сделал одного — не завершил твоих завоеваний».
Цезарь повернулся и посмотрел на меня. В его взгляде сквозило легкое удивление от того, что он высказал все это вслух.
— Так скажи мне, — приободрила я его, — чего ты хочешь? К чему стремишься?
— Сокрушить Парфию. И совершить поход дальше, в Индию. — Эти слова повисли в неподвижном воздухе.
— О Исида! — выдохнула я.
— Это возможно, — сказал он. — Это возможно.
«Но тебе пятьдесят два года, а остатки армии Помпея все еще велики. Рим полон твоих политических противников. У тебя мало денег, чтобы финансировать поход… Однако есть Египет, — думала я. — Империя Александра, обновленная и расширившаяся».
— Я тоже искала умиротворения у гробницы моего предка Александра, — сказала я осторожно. — Его кровь течет в моих жилах. И в жилах нашего ребенка. Но его мечты могут быть опасны — демоны пустыни увлекают нас на роковую стезю.
— Нет, — упрямо возразил Цезарь, — отправившись в пустыню, Александр обрел свою мечту. А если мечта и рок переплетены — разве похож я на человека, предающего мечту из страха перед роком?
Я поежилась. Я смотрела на горизонт и ожидала, когда покажутся вершины пирамид — единственные монументы, не подвластные року. Правда, об их создателях такого сказать нельзя: мы помнили их имена, но забыли деяния, а грабители завладели сокровищами и осквернили мумии.
И вот, когда уже наступали сумерки, далеко впереди показались крохотные точки. Их высветили лучи заходящего солнца.
— Смотри! — сказала я Цезарю. — Это они!
Он поднялся, чтобы лучше разглядеть открывающуюся картину, и долгое время молча стоял у поручня, пока уходящий день сменялся ночью.
С зарей мы снова поставили парус. Когда бледное желтое золото рассвета прокралось на небосвод, пирамиды уже были видны полностью, а когда мы пришвартовались, они заполнили собой добрую часть неба. Цезарь снова встал, устремил на них взгляд и погрузился в молчание. А потом, все так же не говоря ни слова, он спустился по сходням и направился к ним. Меня несли следом на носилках — за его быстрым размашистым шагом я бы никак не поспела.
Перед моим мысленным взором возникли тени древних жрецов, сопровождавших установленную на полозья погребальную ладью фараона. Должно быть, они шли медленно и чинно, распевая похоронные гимны в клубах курящихся благовоний.
Теперь же вместо них по песку вышагивал одинокий римлянин в полощущемся на ветру ярком плаще.
У подножия ближайшей пирамиды я встала рядом с ним. Он по-прежнему молчал, закинув голову, чтобы увидеть вершину. Я без лишних слов взяла его руку и пожала ее.
