За окнами занимался серый рассвет.
— И не забудь купить яйца, — громко добавил после паузы. — Жена просила напомнить тебе.
Я В СЕРДЦЕ НЕ ДЕРЖАЛ ОБИДЫ[12]
Небольшой старинный колокол над входной дверью басовито и протяжно подал голос. Раз, потом еще второй.
Худощавый, средних лет мужчина сидел в мягком розовом кресле гостиничного номера и отрешенно-задумчивым взглядом наблюдал с высоты сорок второго этажа панораму города. Колокол пропел в третий раз, и мужчина, очнувшись, громко крикнул:
— Входите! Открыто!
Он продолжал смотреть в окно, пока не послышался позади него хриплый и взволнованный голос:
— День добрый. Вы — Самуил Борунь? Я не ошибаюсь?
— Да, — ответил мужчина и повернул к незнакомцу продолговатое морщинистое лицо. — Действительно, я Самуил Борунь.
— Простите за вторжение. Я журналист. Прошу вашего разрешения на короткую беседу, — он привычным движением, не глядя, достал из кармана фонограф, но садиться не спешил и не раздевался: на плечах его коричневой кожаной куртки и на пушистой шапке, которую он держал в руке, искрился снег.
— Садитесь. Что привело вас именно ко мне?
Журналист торопливо разделся.
— Вы прилетели сегодня с Инканы по приглашению Земного совета?
— Да, прилетел на торжественную церемонию десятой годовщины…
Наступило длительное молчание.
Журналист от волнения никак не мог найти нужных слов, наконец сказал:
— Зима, — и посмотрел в окно.
Мужчина в тон ему продолжил:
— Да, зима… И я снова на Земле… Но снега сейчас куда меньше, чем в том году…
Казалось, Самуила Боруня вполне удовлетворяет разговор о снеге, о погоде, он ни единым словом, ни жестом не проявлял любопытства. Смотрел на высоченные дома, белевшие за окном, на темную полоску далекого леса, на то, как струятся по магистралям пестрые реки геликомобилей.
— Расскажите, пожалуйста, о тех событиях… — решился наконец журналист. — Вы поняли меня?
— Я не писатель и никудышный рассказчик.
— Пожалуйста, припомните, что сможете, и расскажите, это очень важно для меня…
— Важно для вас лично? Простите, не знаю вашего имени. — Борунь улыбнулся, на лице его появилась заинтересованность. — Мне действительно хотелось написать книгу. Те события, как вы говорите, ни на минуту не оставляли в покое мою память. А теперь тем более все припоминается особенно остро.
— Рассказывайте, прошу вас, — взволнованно попросил журналист, положив на колени включенный фонограф.
— Рассказывать?..
— Да, да, все с самого начала.
— Ну что ж, попробую… Десять лет назад наш трансангуляр особого назначения «Инкана» произвел посадку в североамериканском космоцентре. — Самуил Борунь на минуту умолк.
Журналист тем временем не сводил с него напряженного взгляда, всем видом своим поощрял, упрашивал продолжать.
— Нам запретили посадку на территории Европы, хотя оттуда рукой подать до Нойвида. Нам предоставили еще один час и семнадцать минут, чтобы мы — уже на Земле — еще раз могли взвесить и осознать всю глубину риска и нашей ответственности… Вам интересно? Я плохой рассказчик, знаю. Я обычный рабочий…
— Рассказывайте, рассказывайте.
— В космоцентре нас встретил председатель Земного совета Иван Моревиль. Он заметно волновался, но держал себя в руках. Его волнение передалось и нам.
Он начал так: «Ребята, надеюсь, вам понятно, почему Земля вызвала именно вас…» Наша бригада специального назначения считалась самой лучшей. Этой славы мы удостоились после работы на 142-м искусственном звездном метакаскаде астероидного пояса. И каждый чувствовал: все прежнее — игрушки, по сравнению с тем, что ожидает нас сейчас на Земле. «Так вот, ребята, шесть миллионов населения Нойвида эвакуированы вчера. Мы понимаем, что на случай любой ошибки или фатальной случайности следовало подумать об эвакуации всех землян, но у нас нет ни времени прежде всего, ни такого количества транспортных кораблей… А поскольку на некоторых контейнерах повреждены защитные рифы жесткости… Каждую минуту может произойти…» — закончил Моревиль. Мы пошли с ним к красному шарообразному геликомобилю. Тогда я в первый раз посетил Землю. Я родился на орбитроне «Земля-8», мои родители и сейчас работают там… В тот день каждый из нас впервые видел снег. Не просто замерзшие капли воды, не обындевевшие арматурные сети, а настоящий пушистый снег, медленно и плавно круживший снег в объемной глубине неба, как в кинофильмах. Большие искристые снежинки опускались на наши плечи, на когераты, висящие за спинами, и долго-долго не таяли. А одна еще и в салоне геликомобиля поблескивала несколько минут на отвороте моего комбинезона, прекрасная, как сооружение современного орбитрона, когда на него смотришь издалека. Но вскоре растаяла…
— Да вы поэт, — восхитился журналист.
— Оставьте… Кстати, как вас зовут?
— Простите, но мне хотелось бы представиться немного погодя, — ответил журналист, усиливая этим таинственность своего появления. — Продолжайте, пожалуйста…
— Что ж, ладно… Моревиль проводил нас до самой станции пневматического трансатлантического сообщения.
«Один час и семнадцать минут, ребята, чтобы вы осмыслили…» — начал Моревиль, но его перебил биокибер Гайвир: «Мы все давно поняли. Напрасно не разрешили посадку в Европе. Время дорого, как никогда. А мы все понимаем. И нас ничто не устрашит. Не остановит. Мы тоже все любим Землю. Эта любовь заложена еще на первом конвейере…» Помнится, он вдруг умолк, обвел взглядом остальных, а потом уверенно продолжал: «Да, она заложена в каждом из нас».
Моревиль устало улыбнулся, его тонкие губы задрожали — так улыбаются испуганные дети, беспомощно и настороженно. «Спасибо, ребята. Там, в Европе, вас встретят. Работы идут второй день. Земля ждет вашей помощи».
И мы поехали. Пневматическая пассажирская капсула была почти пустой. Сначала мне подумалось, что это лично для нас выделили весь огромный салон, но потом сообразил: кто же может сейчас ехать в Европу, кроме таких, как мы? С каждой последующей минутой мы чувствовали, как сознание обволакивается какой-то непонятной пеленой, наши улыбки становились все напряженнее, напоминая последнюю улыбку Моревиля, а лица превращались в театральные резиновые маски. Словно мы погружались в некое энергонасыщенное поле, чувствуя на себе воздействие его силовых линий, и я отчетливо понял, что пелена эта, невидимая паутина — страх. Он накатывался на нас или мы неслись навстречу ему. Мне тогда было тридцать шесть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
