вдали от тебя, быть с тобой рядом и просить прощения. Я целую твои руки, которые столько поработали. Как мне больно, что я не ценила этого раньше! Теперь я поняла, как это непросто — стирать, готовить, гладить. Даже дрова научилась колоть и воду носить из колодца.
Целую мою единственную! Катя.
18 января 1967 г. Здравствуй, моя милая!
Какая-то странная жизнь у меня. Я много работаю, — это меня радует. Но радость была бы еще больше, если бы мои усилия замечали. Но нет, дошло до того, что некоторые классные руководители ни разу не пришли в класс на мои занятия. Мои большие и маленькие радости и неудачи проходят для них незамеченными. И мне обидно за мое дело, за моих ребят. А среди них есть по-настоящему способные, и мои уроки для них — радость открытия музыки. Так почему же такое равнодушие? Откуда оно? Как-то я спросила у одной учительницы, — она какая-то пассивная, ничто ее не интересует, даже горе близкого человека не тревожит ее сердце, — так вот, я спросила ее, почему она такая, и она мне ответила: «От бессилия». И знаешь, мама, мне стало страшно. Нет, не за себя, а за других, значит, кто-то бессилен в нашей жизни бороться со злом! И зло остается торжествующим победу над добром. Значит, кто-то сильный не помог слабому в его справедливой борьбе. Почему же такое существует у нас?
Мне до сих пор не дали всех младших классов. Решение было, но все идет по-старому. Нет, мой оптимизм от этого не стал меньше, но я как бы повзрослела и уже не гляжу на жизнь как на сплошную солнечную цепь радостных дней. Понимаю, все и проще, и куда сложнее. Но так и лучше! Пока молода и сильна, нужно побольше столкнуться с трудностями, чтобы потом было легче, когда станет меньше сил.
Ты не очень расстраивайся, что тон моего письма не восторженный, как обычно. Я не хочу тебя обманывать — да, мне трудно и порой бывает даже тоскливо. Но это пройдет. Это от усталости. Отдохну, и за маленькую удачу перенесу еще большие горести. Поняла и еще — нас не учили в школе главному: бороться. Я искушена в музыке, в литературе, в живописи, но с грязью, пошлостью, равнодушием столкнулась впервые.
Какими романтичными казались мне трудности издалека! Что-то розовое с голубым. А оказалось, они совсем не такие. Одно дело приходить домой усталой, топить печь, стирать белье, готовить еду, вставать в шесть утра и ложиться в час ночи, брести в пургу и, нахолодавшись, вбегать в школу, в тепло, к ребятам, эти трудности — часть романтики, и я на них не в обиде. Тут я как и все. Страшнее другие трудности, когда коллеги делают гадости. Сегодня меня так оскорбили, что я до сих пор не могу прийти в себя.
Веду урок в шестом классе, материал интереснейший и ответственный — «Интернационал». Подготовилась я к нему хорошо. Ребята увлеклись, и я увлеклась. Задержала класс после звонка на перемену. Надо же было закончить. Прошло минуты две, и открывается дверь, вбегает учительница математики и, не обращая внимания на то, что ребята поют (поют «Интернационал», поют стоя, серьезно), заявляет мне: «Кончайте, сейчас у меня урок!» Я даже растерялась. «Но звонка на урок еще не было», — сказала я ей. «У меня контрольная! Кончайте!» Ну, ребята, конечно, сразу разболтались, и фактически то, к чему я их готовила целый урок, пошло насмарку. И что ты думаешь, когда я, чуть не плача, рассказала об этом в учительской, кто-нибудь ее осудил? Ничуть! Мы внушаем детям, пока учитель не скажет: «Урок окончен», урок продолжается. И вдруг такое. Обидно. И все же хорошего больше, чем плохого. Поэтому не расстраивайся из-за меня. Я не маленькая и постою за себя. А пишу тебе обо всем этом, потому что не привыкла что-либо от тебя скрывать.
Очень рада, что смогла послать тебе деньги. Мамочка, я очень прошу, не сердись, — мне так приятно было послать тебе эти деньги. Купи на них себе хорошие ботики.
Целую тебя и Ванюшку. Катя.
21 февраля. Здравствуй, мамуленька!
Сегодня сижу дома — простудилась. Спасибо за хну, перчатки, чулки, юбку, лимоны, а также за учебники, ноты, фотографии. Все больше убеждаюсь — мало мне училища, мало. Надо учиться дальше, в этом убеждаюсь ежедневно. Ни петь, ни дирижировать, ни объяснить толком не умею.
Плохо то, что стали болеть руки. Верно говорят, что нам, пианистам, никакой физической работой заниматься нельзя. Постираю — опухают и ноют. Дров поколю — тоже.
Волосы мои отрасли, от химии ничего не осталось, кроме рыжих концов. Делаю «ракушку» — подкладываю свой хвостик или из него же делаю «шишку». Прилично и «солидно». А на вечере седьмого класса была с кудрями и начесом.
— Екатерина Васильевна, вы такую прическу всегда делайте, знаете, как вам она идет, вы такая молодая!(?) С ней ну как девочка!
— А что, я старая?
— Да, пожилая.
Вот так, в глазах семиклассников я уже пожилая! Я выскочила из класса со слезами от смеха и с полчаса не могла отсмеяться. Интересно все же устроены глаза: дети видят то, чего не видят взрослые; для меня Нюрин Вася — старик, а ему всего тридцать лет.
Анекдот за анекдотом. На уроке музыки спрашиваю Ганина, у него баян.
— Саша, почему ты так играешь медленно, ведь здесь шестнадцатые?
Саша:
— Ничего, тише едешь, дальше будешь.
На следующем уроке, тот же Ганин.
— Саша, ну как можно так заниматься, вот посмотри на Дорохова, — меньше тебя, а играет лучше.
Саша:
— А что мне Дорохов — у него своя жизнь, у меня своя…
Вот и возрази что-нибудь.
Очень у меня сложные отношения с Нюрой. Иногда я не могу ее понять. Может, потому, что
