– Зачем ты сюда приехал? – заворчал сердито Анзор. – Зачем привез Сабира?
– Я прошу всех выйти из дома, – дед Хасан вдруг обратился ко всем ребятам, стоящим в кругу, вдоль стен комнаты и недоуменно наблюдавшим за словесной перебранкой.
Душная комната быстро опустела.
Дед Хасан приблизился к Анзору, стоящему за спиной Маши, у которой моментально брызнули слезы из глаз.
– Ты опозорил наш род, – решительно начал свою речь дед Хасан. – Запятнал руки кровью. Зачем держишь в неволе невинную девушку? Что она тебе плохого сделала? Я думал, ты поехал уму-разуму набираться… А ты устроил резню, заставил русских думать о нас плохо… Да знаешь ли ты, что наш род всегда гордился дружбой с русскими, они всегда помогали нам? Моего отца, а твоего деда полковник Румянцев спас, вытащил из лагеря… Отпусти девушку. Иначе я тебя вот этим кинжалом убью.
– Ты ничего, дед, не знаешь, – стал оправдываться Анзор. – Веришь Сабиру, а это он убийца, не я… Маша, это он убил твоего отца, не я.
– Отпусти ее. Я что сказал?..
Дед вытащил из ножен кинжал и угрожающе поднял его кверху. Другой рукой он схватил руку Анзора, держащую Машу. Анзор не испугался, продолжал упрямиться.
С дрожащих губ побледневшей Маши, услышавшей про убийство отца, слетели слова возмущения. Она заплакала, зарыдала, стала рваться из рук Анзора. И тут подлетел Сабир, в душе которого давно жило чувство мести. В руках у него блеснул нож. Ударив им в бок своего бывшего приятеля, таким же привычным приемом, как пырнул Николая Степановича, он замахнулся на деда. Пролетела секунда… Анзор взвыл от боли. Машу взяла оторопь и, заметив взмах руки Сабира, она попыталась вцепиться в нее. Но удар кинжала решил все. Дед успел опередить Сабира и нанести ему прямой удар в шею.
Маша, прикрыв ладошкой рот от ужаса увиденного, с рыданиями бросилась на грудь старика.
– Вот плохой человек, – пожаловался он гневно. – Заставил кинжал второй раз совершить убийство. В молодости я отомстил им врагу нашей семьи, из-за которого отца раскулачили. Теперь вот расправился с убийцей твоего отца.
Дед Хасан вытер кровь с лезвия кинжала, погладил его твердой, закостенелой ладонью, поцеловал и убрал в ножны.
… Спустя несколько месяцев дед Хасан появился в деревне, в доме деда Матвея, где жила Маша.
День выдался теплым, с белыми облаками в безмерно голубом небе. На лугу, где благоухали яркие цветы, мирно паслись коровы. Максим катался на велосипеде по заросшим деревенским тропкам. Маша отпросилась в Доме культуры, где устроилась на работу, чтобы поговорить с кавказским гостем, напоить его чаем с медом, собранным с пасеки деда Матвея, топленым молоком, угостить молоденькой картошкой с малосольными огурчиками.
Дед Хасан давно собирался найти Машу, отдать ей ключи от квартиры Лизы и от квартиры Анзора. Похоронив внука, он поехал в город, где произошла жуткая трагедия, чтобы уладить там вспыхнувший конфликт между русскими и кавказцами, принести извинения всем тем, кому его внук принес горе… Там он узнал, что Маша уволилась из театрального училища и уехала жить в деревню к деду, забрав с собой Максима.
Перед Машей дед Хасан испытывал особое чувство вины. Перед сном у него часто начинали кружиться в сознании – и первая встреча на лестничной площадке, и гостеприимство, и беседа о тайнах лезгинки, и громкие причитания на его груди. Именно в таком возрасте он встретил свою первую любовь, и его девушка была такой же доброй, отзывчивой, жизнелюбивой, как Маша. И негодяй, похожий на грубого, бессердечного Анзора, загубил ее будущее. Украл чуть ли не на глазах Хасана и сделал несчастной…
Последние месяцы дед Хасан постоянно размышлял о том, как своим чутким участием облегчить будущее Маши. Он решил раз и навсегда покончить с квартирными долгами, с проблемами по коммунальным платежам, а еще подарить ключи от квартиры Анзора. Он выжидал лишь время, то время, которое нужно было Маше для того, чтобы в ее ранимой душе притупилась боль…
– Маша, я скажу сейчас одну вещь, – дед Хасан, напившись ароматного чая с медом, начал разговор издалека. – Только ты не возражай, а внимательно меня выслушай. Возьми вот эти ключи – они от квартиры Лизы и квартиры Анзора. Долгов за ними никаких нет. Пусть эти квартиры принадлежат тебе… Мне при моей старости вообще ничего не хочется иметь. А тебе, дочка, они пригодятся. Жизнь у тебя только начинается, она вся у тебя впереди… Не обижай меня, старика, не отказывайся. Бери.
Маша недоуменно закачала головой, не желая принимать столь дорогой подарок, равнодушно посмотрела на связку ключей. Она уже мысленно рассталась с жизнью в городе, с тем родным домом, который в один миг стал страшным и холодным.
Эти ключи вновь возвращали ее в город… Навевали мысль о том, что там ей будет лучше, комфортнее, там, среди высоких каменных домов, люди умеют наслаждаться благами цивилизации и при этом им якобы никогда не придется расплачиваться за пустоту жизни. Маша знала, что все это не так… У нее от таких мыслей потемнело в глазах.
Вчера сестра Галя прислала письмо. В годину смерти отца она с мужем Валерой попросила жителей их родного отчего дома включить ночью свет во всех квартирах хотя бы на час в знак памяти… Наступила тьма, но в доме загорелись окна лишь в двух квартирах. Тьма проникла в души людей… Маша перечитала письмо и подумала, что в ее когда-то родном доме, видимо, не осталось ни одной русской семьи, а если и остались, то побоялись назваться русскими, побоялись заявить о себе. И как теперь зажечь добрым ярким светом окна этого дома, она не ведала. Может, спокойная, работящая жизнь в деревне даст ответ на тяжелый, не риторический вопрос.
Ключи Маша не взяла… Но дед Хасан положил их на стол, накрыл пустой чашкой, поднялся и пошел к выходу. Его ждала дальняя дорога.
Маша долго махала ему вслед…
С кем останешься, земля русская?
На слове «кулак» она запнулась и так разволновалась, что села на стул, на котором лежала коробка из-под конфет. В комнате, заполненной утренним солнечным светом, наступила подозрительная тишина. На добродушном лице хозяйки вдруг болезненно обострились старческие морщины. Она вспомнила историю раскулачивания ее семьи. Мне показалось, что в эти горькие минуты позади нее на стене, увешанной старыми иконами, на меня строго посмотрели лики Святых.
С улицы стали доноситься певучие голоса ласточек, весело обосновавшихся под обветшалой кровлей.
– Вчера мне приснился сон, – подала робкий голос моя собеседница Мария Ивановна Исаева. – Стоит моя сестра посреди деревни. Кругом ни одной живой души, безлюдье. Оглядывает ширь изумрудных лугов, а по ним навстречу ей бежит, рассыпавшись, табун коней. Я боюсь, что ее затопчут, кричу ей: «Уходи!», а она, наоборот, идет им навстречу.
– У вашей семьи было много лошадей? – спросил я, пытаясь вернуть разговор в нужное русло.
– Две лошади, за них и пострадали…
– Моего деда тоже раскулачили из-за лошади. Отец говорил, что таким образом его хотели загнать в колхоз. А он не испугался экспроприации, отказался писать заявление. Тогда ему сломали крышу… Пришлось вступать в колхоз.
– У моей сестры вообще ни одной лошади не было, а раскулачили. Увели со двора корову и теленка. Вывезли имущество. Сестра с грудным ребенком двое суток взаперти сидела в зимовке сельского Совета. Потом всю ее семью сослали в Хибиногорск.
– А вас не высылали?
– Нет. Раскулачить раскулачили, а жить разрешили на родине.
Село Долгополово было родиной отца, крепкого крестьянина-середняка И.М. Комкова. После раскулачивания его долго не брали в колхоз. А когда взяли, то определили в конюхи. Мария Ивановна вышла замуж за местного парня, потому тоже осталась жить здесь. И все ее 73 года трудового стажа были связаны с одним хозяйством – колхозом имени Кирова. Трудилась в полеводстве, ухаживала за телятами, выращивала ягнят. Помнит хорошо и сталинские, и хрущевские, и брежневские времена. Помнит все в деталях. Эти детали составляют интересную историю, как жило и трудилось наше русское крестьянство.
Мария Ивановна делится со мной теми знаниями, которые ни в одной исторической книжке не найдешь. Ее рассказ о том, какими были первые пенсии у деревенских жителей, вызывает у меня негодование.
– Труд в колхозе – самый тяжелый, – говорит Мария Ивановна тихо, спокойно, сердечно вздыхая. – Женщинам в полеводстве приходилось поднимать и таскать тяжелые мешки, которые впору мужчине по силам. Мы все делали руками: и жали серпом, и драли лен, и колотили вальками… Такие огромные поля обжинали руками! Страшно вспомнить. А по ночам делали домашнюю работу: стирка, еда, уход за скотом. У меня было четверо детей. Всех следовало обуть, одеть. Первую пенсию мне дали – 6 рублей. Я копала лопатой землю, так как тракторов тогда не было, и начальство во столько оценило мой труд. В это же время в детском доме, который находился в нашей деревне, женщины получали по 50 рублей. Мы получали свои гроши и плакали. Вторая пенсия равнялась 12 рублям. Потом к ней добавили еще 10 рублей. Это в тот период, когда крестьянам пришлось подымать разрушенное войной хозяйство, кормить страну. Затем пенсию увеличили до 30 рублей, еще через какое-то время – до 40 рублей. Вряд ли какому-нибудь высокому чиновнику было стыдно за то, что государство столь дешево оплачивало наш адский труд. А ведь мы, старухи, большую половину жизни провели в поле, не разгибаясь.
