Она так двинула плечами, так поправила меха из тобольского тушкана, словно все происходило и впрямь в тридцатых годах в Германии, да и то не в реальной, а в кинофильме, и она сидела с офицером вермахта, чистокровная арийка, и руки ее возлюбленного Зигфрида пока были окрашены только метафизической, воображаемой, холодной кровью чуждых свету тварей.
— Знаете, с кем вы? — спросила я и наклонилась к ней через стол, так что она инстинктивно отпрянула. — С вами сидит поэт Дмитрий Наволоцкий! Великий, известный поэт.
— Слышишь, что она говорит, — оживился Наволоцкий. — Известный, говорит, поэт.
— Известнейший. — воззвала я, копируя интонацию стриженого со сцены. — О да, известнейший и величайший.
Актриса немого кино повернулась к нему с выражением суеверного страха на продолговатой куньей мордочке.
Я отвернулась. Мне казалось, я страшно остроумна.
К нам подсел барин Огибалов, историк, с холеным круглым лицом, которое он, по-видимому, мазал кремами. Сейчас он был в бархатном темно-зеленом берете. Огибалов принялся набивать трубку. Бросались в глаза его ногти — аккуратно подпиленные, блестящие, видно, полировал. Не хуже, чем у классика с портрета Кипренского. Да и сама кожа была, по-видимому, глаже моей. Я убрала со стола свои обветренные красноватые лапы.
— Что вы думаете? — спросил он, и мне стало как-то не по себе. — В Германии все начиналось именно так. Развлечение, богемный антураж, выдумка, вера в некую чуждую капитализму эстетику. Внечеловечные ценности были настолько сильны в спящем подсознании белого человека, что оказалось достаточно игры, намека, чтобы они пробудились.
На сцене лысый малый отвернул головенку снулому голубю, и брызнула кровь, которая показалась необычайно яркой, словно демонстрировали какой-то новый, объемный фильм и капли засняли через широкоугольный объектив. Все замерли: звуки музыки, шум разговоров, движения остановились.
— Мы приносим жертву нашему повелителю. Прими ее тот, имя которого касается губ воина только в минуту смерти!
И снова ор запрыгал и заверещал над ухом.
Я встала и дернула Максимушкина за рукав:
— Пойдем, слышишь.
— Нет, я остаюсь.
Он был уже порядком пьян.
— Где ты остаешься? Посмотри, здесь ничего нет.
— Где-нибудь. Где-нибудь. Я хочу еще побеседовать с Бее… Боа… Беатой.
В гардеробе выдали шубу, успела глянуть на номерок — попытка художника придать цифре готическую строгость не удалась: красовалась вульгарно изогнутая, обремененная лишними штрихами двойка. Вообще мало похоже на цифру, скорее на рыболовный крючок.
С облегчением вышла на морозный воздух, глотнула несколько раз, как глотает спасенный из темной воды.
Колокольный звон под вечер идет грозный, размеренный, сыплет тяжелую низкую ноту, роняет ее, одну и ту же, будто каменную, повторяет возгласы — сзывает, то ли о тревоге объявляет, то ли радоваться велит.
— А вы сходили бы, постояли на службе! — тихо, словно про себя, не отворачиваясь от компьютера, уронил Константин.
Он сказал так, будто с полуупреком, но в пространство, никому не адресуясь, легким голосом — у него ясный, со всякими колокольчиковыми обертонами тенор: наверное, Константин поет.
Он поздравил с праздником, выключил монитор и системный блок и вышел — так же легок, невесом и воздушен его шаг, как и голос.
— Что сегодня за праздник?
— А вы и не знаете? — спросила Надежда.
С отчетливостью и даже резкостью красок, звуков, цветов приближалась дверь, и я — вошла.
Тревожный строгий хор пел так, что волосы на затылке пошевелились и мурашки пошли по всему телу. Невольно вспомнилось, читала: некий иранский суфий, когда доходил в призыве на молитву до слов «свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха», так переживал величие своего господа, что волосы в его бороде и на бровях вставали дыбом.
Певчие торопились подставить лбы под кисточку с миром — они сходили с двух винтовых лестниц, справа и слева, и, по очереди целуя икону святителей, подходили к священнику, который сиял золотыми одеяниями. Деревянные доски под легкими скорыми ногами чуть поскрипывали, когда юноши сбегали с балкона, и показалось, что это шелест ангельских крыл, а черные, развевающиеся от быстрого шага облачения — прямое отражение светлых, сияющих, сверкающих одеяний небесных воинов.
А пение рвалось под купол, струилось, уносилось в неизреченную высь, недосягаемую нашим земным взорам.
Глава 5
Свидетельство
Мои младшие родственники серьезно подходят к такому мероприятию, как венчание. Как ни выйдешь в большую комнату, там сидит Анька и говорит в телефонную трубку чарующие слова:
— Меня устраивают с перламутром. Да, да.
Или:
— А можно вложиться в те же деньги, только без сердца? Ну, тогда я полагаюсь на ваш вкус.
— Лестницу? Думаю, как и зал, — шарами.
Женька в это время шуршит клавишами моего ноутбука.
Идут переговоры с тамадой, выясняются особенности банкетного зала, составляются списки приглашенных.
Весь дом зарос журналами «Все для свадьбы», «Модная невеста» и даже «Правовые основы семьи». Я полистала: там в конце — важные вопросы: где заказывать элитный лимузин, а также «стоимость доставки может как включаться в стоимость торта, так и нет».
Батарея лаков для ногтей на полке у телевизора стремительно растет. Появляются еще какие-то штуки во флаконах и коробочках, многим из которых я не ведаю названий.
Везде суета, во всем заметна скоротечность и преходящесть времен и состояний. Отовсюду веет предчувствием радужных перемен, праздником. Бабушка Софья снова повторяет свое: «Красота до венца, а жизнь — до конца». И я снова думаю, что имя ей очень подходит, но даже свои понимания мне не идут впрок, не то что бабушкина мудрость.
Хожу по дому, не знаю, куда приткнуться. Погрязать в мелочи, тонуть в подробностях, открывать ящик какой из тумбочек, столов и шкафов — и натыкаться на крупные металлические шарики, некогда звеневшие, а потом смолкшие — убитые шарики, и на салфетки, давным-давно начатые, и недовышитые, и на связки ключей, ничего не отпирающих. Нужно все это выкинуть.
Младшенькие спешно обустраивают гнездо, торопятся, им надо все скорее, сразу, желательно вчера или даже позавчера. И занавески, и стиральную машинку, и стол, и компьютер, и телевизор — чтобы был дом полная чаша и бараний рог изобилия.
И как я понимаю их в этом нетерпении, как узнаю свое нетерпение, теперь немного смирившееся, увядшее. Слинявшее. Куда-то.
Снарядила им в подарок набор посуды, и рюмашечек для саке, и телевизор подарила, и высокую тумбочку, и маленькую тумбочку, и еще широкую тумбочку — берите, любезные, что хотите. Кстати же и я, может, наконец избавлюсь от надоевших воспоминаний.
— И стол можете взять.
— Мы возьмем. Если ты нам подаришь компьютер.
От троглодиты. На ходу подметки рвут.
А пока высвобождаю мебель, избавляю ее от содержимого, выворачиваю наизнанку шкафы и при виде каждого кусочка сангины внутренне переворачиваюсь, и мерзкий голосок дребезжит за кадром: ты могла бы уже быть к этому моменту кем-то, сделать что-то, а вместо — повторяешь одно и то же, надоела сама себе, так и будешь, так и будешь — погрязать, беспомоществовать.
Анька радуется и от усилий эту радость скрыть, чтоб не была неприличной, фальшивит:
— Какая же ты молодец! И то отдаешь нам, и это.
Ах, забирайте-забирайте, ничего мне не надобно, только скажите им, моим мыслям, чтобы уже они меня оставили. Уносите все, уберите с глаз моих долой.
Отец Сергий. «Конкретозно». «Отпад». «Пришел к герле святить квартиру, там грязно, впал в грех осуждения». Лагерный жаргон, пересыпанный изречениями из Писания, акафистов, творений святых отцов и других священных книг.
Был милиционером, вел обычную жизнь, как-то поехал с приятелями на шашлыки, пьяные вели машину, перевернулись, сломал позвоночник. Сначала его кинули в палатку, никто даже не понял, что произошло.
Парализовало, несколько месяцев пролежал без движения. Думали, умрет. Чудом встал. Научился ходить.
Принял монашество и сан.
«Я уже давно заметил твое особое внимание к любому упоминанию Югославии и к информации, относящейся к тамошней Церкви. Раньше из нашего полка отправляли контрактников в Косово, и многие, кто приходил из Чечни, заключали контракт на год и продолжали службу в тех местах. Но сейчас наш полк, да, в общем-то, и все ВДВ по приказу прекратили поездки. Знаю, что из других войск направляются туда, а мы — нет. У нас многие из ребят имеют желание попасть в Югославию. Еще бы, ведь, в отличие от Чечни, там платят неплохие боевые.
Здесь если сейчас и будут что давать, то в основном тем, кто непосредственно был занят на боевых задачах. А это разведчики и саперы, да и то все будет проходить через суд. Но никто пока не жалеет, что попал в Чечню, даже если ничего не заплатят. Вспоминается, как там в «Войне и мире» молодая жена Болконского, кажется — я, признаться, в школе читал, давно — спросила: «Ну почему ты идешь на войну, что может там быть для человека?» Он сам затруднялся ей ответить и сказал в том духе — «я иду, потому что иду — так надо, но не знаю зачем».
