Предсказания старого учителя каллиграфии и в самом деле сбылись. Когда дети, проявившие в годы учения поистине недетскую деловую сметку, подросли и стали сами зарабатывать себе на жизнь, разбогатеть им так и не удалось. Тот из них, что мастерил шторы из использованных кистей для чистописания, изобрел особую обувь для зимы — соломенные сандалии на деревянных подставках. Однако мода на них долго не продержалась. Другой, что подбирал с пола клочки бумаги, придумал новый способ изготовления глиняных горшков для хранения масла: с внутренней стороны эти горшки покрывались сосновой смолой и не впитывали в себя жир. Нельзя сказать, что на эту посуду вовсе не было спроса, и тем не менее даже в Новый год он не мог позволить себе зажечь больше одного светильника.
Между тем третий мальчик, который в детские годы корпел над книгами и на первый взгляд казался не слишком смышленым, обнаружил поистине недюжинные способности. Он придумал, как предохранить растительное масло, что возят на кораблях в Эдо, от замерзания в холодную зимнюю пору. Оказалось, для этого достаточно добавлять в бочки с маслом по горошине перца. Это изобретение принесло ему немалую прибыль, и нынешний новогодний праздник он встретил состоятельным человеком.
Казалось бы, оба думали об одном и том же — как сберечь масло, только первый мыслил в пределах глиняного горшка, второй же — в пределах бочки. И впрямь великая разница!
Праведный Хэйтаро
[282]
Еще в старину говорили: «Человек нуждается в Будде, но лишь постольку, поскольку тот может ему пригодиться». И по сию пору это так.
Из года в год в ночь перед Праздником начала весны в храмах секты Дзёдосинсю рассказывают о достойных восхищения деяниях праведного Хэйтаро. Рассказывают одно и то же, но проповедь эту приходят послушать и стар и млад, мужчины и женщины, ибо дело это благое.
Однажды случилось, что Праздник начала весны совпал с последним днем года. Ну и суматоха тут началась!
Сборщики долгов галдят, изгоняющие нечисть из своих домов кричат, на весы со звоном падают монеты, с треском ударяются о землю разбрасываемые бобы. Здесь вполне к месту выражение «вязать черта в темноте».[283] Словом, в тот день творилась страшная неразбериха.
Стук барабана в храме возвестил начало вечерней службы, священник зажег светильники перед алтарем и стал ждать прихожан. Однако до первых ночных колоколов их собралось всего трое. Закончив службу, священник некоторое время размышлял о том, как сильно переменились людские нравы, после чего обратился к прихожанам с такими словами:
— Сегодня — последний день выплаты накопившихся за год долгов, и многим сейчас не до проповеди. Однако у старушек, давно уже передавших бразды правления в доме старшим сыновьям и проводящих дни свои в праздности, времени и сегодня предостаточно. А ведь в положенный срок Будда пришлет за ними лодку, и хотят они того или нет, все равно придется отправиться на тот свет. Как подумаешь, до чего неразумны людские сердца, душу охватывают жалость и стыд. Хоть здесь собрались истинно верующие, читать проповедь для троих, пожалуй, нет смысла. Даже в таком деле, как служение Будде, не следует проявлять излишнюю расточительность. Вашими пожертвованиями не окупить затрат на масло во всех этих светильниках, так что я нанесу ущерб храму, если стану читать сейчас проповедь. Поэтому забирайте ваши приношения и расходитесь по домам. Вы поступили благородно, придя сюда в то время, когда остальные всецело погружены в мирские заботы. На это вас подвигла искренняя вера, и Будда по заслугам оценит вашу праведность. Ваше благочестивое деяние будет занесено в Золотую книгу[284] и непременно зачтется вам в будущей жизни. Так что не думайте, будто вы впустую потратили время, посетив сегодня храм. Будда милосерден. Я говорю вам сущую правду.
Тут находившаяся в храме старушка залилась слезами и так сказала священнику:
— Ваши благостные слова повергли меня в стыд. Должна признаться, что не благочестие привело меня нынче в храм. Дело в том, что мой сын не умеет вести хозяйство как следует и потому не может расквитаться с кредиторами. До сих пор он как-то ухитрялся не платить по счетам в положенный срок, но сегодня ему это не удалось. Вот он и говорит: «Ступайте, мамаша, в храм, а я подниму шум, дескать вы куда-то пропали. Побегу к соседям, мы возьмем барабаны и гонги и отправимся вас разыскивать. Пока суд да дело, глядишь, ночь минует и все само собой образуется. Уловка эта не нова, но чтобы в новогоднюю ночь разыскивать не кого-нибудь, а собственную мамашу, до такого еще никто не додумался». Мало того что я вырастила непутевого сына, теперь из-за меня вынуждены страдать соседи. Это — великий грех.
Вслед за старухой заговорил другой прихожанин:
— Чего только не бывает в жизни! Судьба поистине превратна. Родился я в Исэ, и в Осаке у меня не было ни близких, ни знакомых. Но вот я нанялся в услужение к одному монаху из храма Исэ, который ежегодно обходил верующих в Осаке. Таская за ним его поклажу, я присматривался к здешней жизни, примечал, как процветает город, и решил, что, поселившись здесь и взявшись за какое-нибудь ремесло, смогу прокормить семью из двух, а то и из трех человек. Мне повезло, и вскоре я свел знакомство с одной женщиной, вдовой торговца галантерейными товарами в Ямато. Вдовушка была собою вполне миловидна: белолицая, крепкого сложения. Был у нее сынишка двух лет. Я рассудил, что, работая вместе, мы сможем жить припеваючи, а парнишка станет нам опорой в старости. Короче говоря, решил я войти в эту семью примаком. Но не прошло и года, как, ничего не смысля в торговых делах, я пустил по ветру скромное состояние вдовы и в начале двенадцатого месяца мы остались без денег. Жена ко мне совершенно переменилась. Теперь, баюкая своего дитятю, она приговаривала: «Слушай меня, сынок, внимательно. Твой папочка был хоть и неказист с виду, зато с головой. Он даже стряпать умел. А меня как холил: бывало, отправит пораньше спать, а сам до рассвета плетет из соломы сандалии. Сам подолгу в старом ходил, а нам с тобой каждый год к празднику новое кимоно на вате справлял. Вот и это кимоно цвета опавших листьев — память о моем любимом муже. Никто нам его не заменит. Плачь, сынок, плачь по своему дорогому папочке, которого больше нет на свете!»
Горько было мне, примаку, выслушивать эти речи, но что поделаешь, приходилось терпеть. Тут я вспомнил, что на родине у меня осталось несколько должников: стребовав с них деньги, я смог бы расплатиться с заимодавцами. И я отправился в Исэ. Однако надежды мои не оправдались: должники успели разъехаться кто куда. Так и вернулся с пустыми руками. Захожу нынче в дом, как раз перед ужином, и глазам своим не верю: рисовые лепешки сбиты, дрова заготовлены, поднос для приношений новогоднему богу счастья устлан листьями папоротника. «Не так уж, видно, плохи наши дела, — подумал я. — Недаром говорят, что одни боги бросают человека в беде, а другие его из беды вызволяют». Обрадовался я, что жена, пока меня не было, сумела как-то исхитриться и все уладить. «Ну что же, здравствуй. Вот я и вернулся», — приветствовал я жену, и она, с более приветливым видом, чем обычно, подала мне теплой воды вымыть ноги, потом заботливо поставила передо мной поднос с двумя тарелками. На одной лежало намасу из сардин,[285] на другой — соленые сардины, обжаренные в масле. Только я приступил к еде, как она спрашивает: «Ну что, привез деньги?» Услышала, что поездка моя кончилась неудачей, и давай кричать:
— Да как ты посмел явиться домой с пустыми руками? Ведь этот рис — всего одну мерку — я заняла с условием, что расплачусь за него в конце второго месяца. Если к тому времени у меня не будет денег, я пропала! Все платят за коку риса сорок моммэ, а мы вынуждены платить девяносто пять! И все потому, что ты ни на что не годен. Когда ты вошел в мой дом, у тебя была лишь набедренная повязка, с тем и уходи, ничего не потеряешь. Пока светло, убирайся отсюда!
С этими словами она выхватила у меня из-под носа еду и принялась меня выпроваживать. На крик сбежались соседи, затараторили наперебой, вторя моей женушке:
— Да, не повезло вам, но ничего не поделаешь, такова участь мужа-примака. Ежели осталась в вас хоть капля гордости, уходите. Кто знает, быть может, еще найдете себе другое теплое местечко.
Так и выставили меня из дома. Я даже плакать не могу, до того тяжело у меня на душе. Завтра отправлюсь в родные края, а нынче мне негде переночевать, вот я и пришел в этот храм, хотя, честно говоря, числюсь сторонником секты Хоккэсю.
Когда эта исповедь — и грустная, и смешная — подошла к концу, третий прихожанин, вдоволь посмеявшись над незадачливым примаком, рассказал свою историю:
— Положение мое таково, что даже вам я боюсь сказать, кто я и откуда. Останься я сегодня вечером дома, не уйти бы мне живым от сборщиков долгов. Я знал, что теперь мне ломаного гроша никто не даст. А выпить между тем хотелось, да и продрог я изрядно в нетопленом доме. Стал я думать как бы изловчиться и встретить Новый год, но ничего путного не мог придумать. И вдруг меня осенило. Я вспомнил, что вечером в этом храме соберутся прихожане послушать проповедь о праведном Хэйтаро. Стыдно признаться, но я решил украсть чьи-нибудь соломенные сандалии или сэкида,[286] продать их и на вырученные деньги купить вина. К счастью для меня, не только в этом храме, но и в остальных сегодня посетителей негусто. Иначе я мог бы согрешить прямо на глазах у Будды.
