От всего этого он позабыл о своем партизанском свободолюбии, стал солиднее и, подражая Шарапову, приучился мыться и говорить короткими фразами. Сторожевик «Степан Разин» сделался для него центром вселенной, и к другим судам своего же дивизиона он стал относиться свысока. «Пролетарий» казался ему куцым и нескладным, а «Данай», даром что самый быстроходный, просто никуда не годился: труба облезлая, на палубе всякое барахло валяется, и командир усатый какой-то, вроде Мазганы. То ли дело «Степан Разин»!
Постепенно Васька начал восхищаться даже Безенцовым. Какой ни есть белоштанник, а командир самый настоящий — все дело насквозь видит. Его даже комиссар Дымов одобряет. Никогда против него не говорит.
Васька сильно верил Дымову и, конечно, не знал, что комиссарам в целях укрепления судовой дисциплины надлежит всемерно поддерживать авторитет комсостава. Он вполне искренно сожалел о прежних своих мыслях и поступках. Как его угораздило кричать на Безенцова?
— Так, — сказал Безенцов, и Васька вздрогнул. Безенцов подошел к его пулемету, внимательно со всех сторон его осмотрел и одобрил: — Хорошо надраил.
— Есть хорошо надраил! — звонко ответил Васька, думая, что отвечает по положению. Командирская похвала была для него новостью. Он сиял.
— Работать умеешь, — сказал Безенцов. — Только пулемет не для тебя. Будешь у меня вестовым.
— Есть, — обрадовался Васька, хотя и не понял. — А что делать?
— Прибираться в моей каюте, вещи чистить, на стол подавать. Дело простое.
Васька обомлел. Вестовой, оказывается, был чем-то вроде слуги.
— Лучше не надо, товарищ командир, — вдруг сказал он.
— То есть как так не надо? Не хочешь выполнять приказания?
Устав Красного Флота воспрещал командному составу пользоваться услугами военморов, — об этом Васька уже слыхал.
— Не могу я, товарищ командир. Я теперь военный моряк.
— Ты? — удивился Безенцов. — С каких это пор?
Васька потемнел. Вся его благоприобретенная солидность разом с него слетела. Все уважение к судовой дисциплине и личности командира пошло прахом. Левую руку он засунул за пояс, правую ногу демонстративно выставил вперед.
— Катись, пожалуй!
Тогда взорвался Безенцов. В противоположность Ваське он совершенно побелел и закричал тонким голосом, но сразу осекся. Его взял за плечо комиссар Дымов.
— Почему такое происшествие?
Безенцов с неожиданным спокойствием объяснил:
— Отказ выполнить приказание и, кроме того, хулиганство. Поскольку пулемет для мальчишки — слишком ответственное заведование, хотел мальчишку перевести в вестовые, на что имел все законные основания: он служит по вольному найму.
— Холуем служить не нанимался, — не выдержал Васька.
— Молчи покуда, — посоветовал комиссар. — Дальше?
Безенцов продолжал:
— На приказание при всей команде получил ответ: «Катись!»
Команда, хотя и не вся, смотрела внимательно. Брандспойт перестал качать, и люди оставили щетки. Комендор Туркин выступил вперед:
— Он сперва по-хорошему просился, чтоб не назначали.
Дымов молчал. Команда — на Васькиной стороне, а командир, конечно, сомнительный элемент. С другой стороны: дисциплине нанесен удар… Как в таком случае надлежит поступить комиссару?
— Вот что, — сказал он наконец. — Значит, невыполнение приказа. Для почину тебе десять дней ареста, а больше шуметь не советую. Обломаем, будь спокоен. — И, обернувшись к Безенцову, добавил: — Вестового добудем другого. Этот не годится. Его бы приладить сигнальным учеником. По сигнальной части у нас нехватка.
Таким образом, дисциплина была соблюдена. Безенцов посажен на место, и Васька сделан сигнальным учеником. Васька не протестовал.
Сигнальное дело — семафор, флаги и прочее — ему понравилось, а десять дней без берега для него прошли незаметно. Берегом он не интересовался, а с мостика отлично было видно все, что делалось в гавани.
«Данай» привел ледокол «Знамя социализма», два с лишним года пролежавший на дне перед устьем Кальмиуса. Ледокол до половины трубы сплошь зарос зеленью. По палубе его почти невозможно было ходить: люди скользили и падали, как на льду. Его чистили и одновременно вооружали стотридцатимиллиметровой артиллерией.
Колесный буксир «Красный Таганрог» повел уже вооруженную шестидюймовкой баржу «Революцию» на пробную стрельбу к Белосарайской косе. На ходу баржа сидела свиньей — носом вниз, и команды стоявших у стенки судов выкрикивали по ее адресу сомнительные комплименты.
Все эти факты Васька отмечал с удовлетворением — флотилия строилась.
Флотилия действительно строилась. Землеотвозные шаланды «Буденный», «Красная звезда» и «Свобода» превращались в канонерские лодки. У них было открывающееся днище и вода в люках по ватерлинию. Поверх воды укладывали дощатые настилы, а на них устраивали жилые помещения и артиллерийские погреба. Тяжелые орудия устанавливали на невероятной системе стальных креплений.
— Ни черта из этого не выйдет, — вернувшись с осмотра «Свободы», сказал Безенцов. В кают-компании наедине с комиссаром он мог говорить открыто.
— А может, выйдет? — не поверил комиссар Дымов, но Безенцов был совершенно мрачен.
— Какая из этой «Свободы» канлодка? Будет давать четыре узла ходу, а противник ходит по десять-двенадцать… И потом, артиллерия, — ставят ее без всякого смысла и расчета, прямо так. Как бы не вышло то же, что в Нижнем. Там завинтили чуть не восьмидюймовую пушку на простой колесный пароход, выстрелили, а он и рассыпался.
Дымов зевнул.
— В Нижнем я работал, однако такого дела не припомню. Похоже на контрреволюционные слухи.
Безенцов внимательно взглянул на Дымова, но у того глаза были полузакрыты и лицо не выражало ничего. Случайной была его фраза о контрреволюционных слухах или нет?
— Не помню, кто рассказывал, — сразу потеряв всю свою настойчивость, продолжал Безенцов. — Допускаю, что только разговоры… Все равно у нас что-нибудь скверное выйдет. В лучшем случае скандал, когда штаб приедет.
Дымов снова зевнул и широко потянулся. Отвечать было нечего. Строились в самом деле слишком просто. Лучше было бы работать с настоящими специалистами из штаба, но ждать их не приходилось: война не ждала. Дымов молча встал из-за стола, подошел к дивану, лег и сразу уснул.
Жизнь была упрощена до предела: когда сильно хотелось спать, засыпали не раздеваясь. Когда очень нужно было работать, не спали вовсе.
Комиссару дела хватало: из порта вырвать олифу для окраски, чайники и кружки для команды, в бесчисленных эшелонах разыскивать прицелы к своим пушкам. Налаживать политработу и судовые механизмы, налаживать командира и команду — все самолично, все в порядке боевой срочности.
