коробкам. Кто-то обзавелся именем, но большинство пока оставались игрушками.
Сто пятьдесят три.
Ранние попроще. И лица, и волосы. И одежда, которую шили из лоскутков ткани. Неловкие, неровные швы, пусть тот, кто их делал, и старался, но одного старания недостаточно.
Аляповатость рисованных лиц.
Чересчур яркий румянец, слишком темные тени и крупные губы. Эти куклы были почти уродливы, и Лука лишь надеялся, что за ними не стоят реальные люди.
Он бы спросил. У него вообще накопилось много вопросов к Николасу Эшби, но тот не явился. Когда за окнами стали сгущаться сумерки, Лука сказал:
– Надо подавать в розыск.
– Думаешь? – Милдред сидела на полу, обложившись листами бумаги.
Что-то доставили сегодня, что-то она извлекла из старых папок. Выписки из церковной книги. Газеты. И фотографии. Много фотографий, которые без удивления и тени возмущения отдал Деккер.
Он был в доме. На кухне.
В отличие от прочих, кого на кухню не пускали, ма Спок испытывала к парню явную симпатию. И выражалась она в круглых пухлых булках и свежем молоке. От молока Лука и сам бы не отказался, да и вообще поесть бы стоило. Он плохо переносил голод.
– Или скрылся. Или вляпался.
В обоих случаях найти Эшби стоило бы.
– А егеря? – Милдред задумчиво разбирала очередную коробку со снимками.
– Говорят, что в пещерах нет. Но… – Егерям Лука не верил. У них была своя, какая-то на редкость странная логика, в которой жизнь драконов была важнее человеческой. И Лука крепко подозревал, что, окажись Эшби убийцей, они расстроятся. Но отнюдь не самому этому факту, а тому, что оный факт стал достоянием гласности. – Есть что интересное?
Он в очередной, может, сотый, а может, и тысячный раз обошел комнату, которая была слишком мала для двоих, и остановился за спиной женщины. Вот она повела плечами. Вот коснулась шеи. Красные ногти выделялись на ней каплями крови.
Нехорошее ощущение. Тревожное. И Лука трясет головой, пытаясь от него отделаться.
– Не знаю. Смотри… мисс Уильямс. А это Станислав Эшби.
И розовый куст. Снимок черно-белый, сделан издалека, но любому, кто взглянет, очевидно, что эта пара неравнодушна друг к другу. Они стоят, зацепившись взглядами, касаясь друг друга кончиками пальцев, словно боясь расстаться и не имея сил удержаться рядом.
Выражение лиц. И розы. Треклятые алые розы.
– И вот снова… и опять… – Милдред выкладывала цепочку фотографий. – И еще…
Прогулка.
И вновь слишком близко, чтобы эта близость была случайной, и в то же время не касаясь друг друга. Полуоборот. Улыбка. Слово, которое было произнесено, но на пленку не попало.
– А вот здесь только она…
И еще одна цепочка снимков. Мисс Уильямс поливает розы. И стрижет. Прижимает руку ко лбу. Перчатка огромна и заслоняет лицо, но в самой ее фигуре есть что-то этакое, заставляющее задержаться на ней.
Она курит, облокотившись на забор, а взгляд устремлен куда-то вдаль.
И сидит на ступеньках школы с раскрытой книгой.
Что-то объясняет стайке парнишек. И явно отчитывает хмурую девчонку, в которой Лука не сразу узнал Уну. Она льет воду на разбитое колено.
И куда-то спешит.
Она с ружьем. И в мужском костюме.
– Как-то…
– Многовато, правда? – Милдред продолжала выкладывать цепочку из снимков. Украденные кадры чужой жизни. А ведь определенно мисс Уильямс не знала, что ее фотографируют.
– А парень что говорит?
– Еще не спрашивала. Он… не знает, что привезли все снимки.
– То есть?
– Я попросила его дать фотографии. – Милдред положила очередную мисс Уильямс, ту, что сидела в баре, закинув ногу за ногу и вид имела весьма неподобающий для школьной учительницы. – И он привез. Два ящика. Вон там. В них нет ничего интересного. Обычная жизнь обычного города. И пейзажи. Пустыню он снимает красиво.
А вот это лицо искажено гневом и кажется почти уродливым. Открытый рот, вывернутые губы. Морщины на носу.
Надо же, мисс Уильямс способна кричать.
– И я попросила Аштона, чтобы отправил кого-то… изъять.
– А ордер?
– Боумен сказал, что будет и ордер.
– Звонила?
– Да. – Она убрала волосы со лба. – Не злись. Я хочу его понять.
– Так?
– Да. Все люди говорят о себе. Кто-то словами, кто-то действиями. Или вот… снимками. Деккер определенно был ею одержим.
Хрупкой блондинкой, которая не утратила своей привлекательности и годы спустя.
– И не только он, видишь?
Очередной снимок, где Станислав Эшби все-таки решился обнять школьную учительницу, а она прильнула к нему всем телом. И эти двое казались единым.
– Если говорить отстраненно, то мы имеем модель, в которой Станислав Эшби занял роль отца. Но ведь оставалась еще мать. У Клайва она была одержима религией, у Деккера пила безбожно. И явно не подходила на роль матери.
– В отличие от мисс Уильямс?
– Именно. Возможно, он перенял эту одержимость. – Она смотрела снизу вверх. – Такое вот… наследство.
– Надо поговорить с парнем.
– Надо, чтобы Джонни на них взглянул. – Снимков становилось слишком много. Они грозили заполонить всю комнату. – Я думала над тем, что он сказал. Про болезнь. Если предположить, что знаменитое проклятие Эшби – это именно болезнь, которая каким-то образом поражает женщин… и детей? Возможно, что и детей. Именно через… семенную жидкость.
Милдред очаровательно покраснела.
– Что заболевает и мать, и плод… хотя, конечно, не сходится. Матушка нашего Хендриксона умерла в весьма почтенном возрасте.
– От чего?
Она потянулась и подвинула к себе тощую папку, судя по всему, с личным делом. Луке тоже почитать стоило бы, хотя, конечно, вряд ли там найдется что-то и вправду важное.
Пропустили же. И блок в мозгах, и болячку эту.
У Луки засвербело между лопатками. А если… Про болячку он пока только Боумену доложился. Пусть у него голова болит.
Спину Лука поскреб. Тишком.
– Что, страшно?
– Страшно. – Он сел рядом. На полу неудобно. Жестковато. Хотя крепкий и не треснет под его, Луки, весом. – Если помрешь, то и хрен бы с ним. Рано или поздно все. А так, как эта… чтоб живой, но ни ногой, ни рукой. У меня приятель имелся. Ну как приятель. Знакомый. Так-то друзей немного…
Она смотрела. И слушала.
Редко какая женщина умеет слушать. Казалось бы, что тут сложного? Сиди и помалкивай, а вот тоже… Милли еще злилась, что он нормально рассказать был не способен, хотя Лука старался. Честно старался. А не выходило.
– Ему в одной драке спину перешибли. И так, что лучшие целители только и могли, что руками разводить. Мол, не лечится. Он в коляске потом… ноги высохли. Сам злой стал. На всех обижался. И пил. Я бы тоже пил. Если бы так. И злой бы был. Но сейчас
