— Никого.
На секунду наши глаза встретились. Во взгляде кружочка ясно читалось кровожадное злорадство. И почему я не ушел со Шрамом и Олегычем?
Стрелки обступили меня полукругом. Здоровые ребята, не то, что их начальник.
Кружочек спрыгнул на снег. Бросил взгляд на локомотив, на блестящую под луной желтую двойную нить железной дороги. Повернулся ко мне. Я спокойно и прямо глядел на него.
— Похерил отряд, мразь? — процедил кружочек сквозь зубы, и вдруг коротко, но сильно ударил меня кулаком в живот. Я согнулся от боли:
— Ты охуел? Я конунг АМР.
— Конунг, — он засмеялся и резким движением сорвал с моего рукава нашивку.
Злость захлестнула меня. Кинуться на выблядка, опрокинуть на снег, окровавить рожу! Но я не кинулся на него, а только проговорил:
— Не пляши раньше времени, кружочек. Еще не было трибунала.
Его передернуло. Кто-то из стрелков, стоящих позади меня, хрюкнув, подавил смешок. Начсводотряда вплотную приблизился ко мне, и, обдавая смрадным дыханьем, процедил:
— Я убил бы тебя прямо сейчас, конунг. И даже твари в Джунглях не нашли б твоего трупа. Но я не сделаю этого лишь потому, что там, — он кивнул в сторону ворот, — тебя ждет смерть такая лютая, что даже мне не придет в голову. Тащи эту падаль, ребята.
Он зашагал по снегу —штаны болтаются на плоском заду. Откуда в нем столько злобы?
Два стрелка подхватили меня под руки и повели вслед за кружочком. Московская резервация вновь распахнулась перед глазами. Здесь была небольшая возвышенность, и погибший город был отчетливо виден. Даже за тем, что уцелело и было заметно в свете луны, можно представить все величие и великолепие бывшей Москвы. Москва! Марина! Марина —Москва. Мне грозят пытки, смерть, а я думаю о тебе…
— Не спи.
Удар автоматного приклада в бок был чувствителен. Я ускорил шаг.
Небо светлело. Недалеко до рассвета.
Впереди показалась дремлющая на путях дрезина. Кружочек дошел до нее и замер в нелепо-героической позе —сложив руки на груди.
— Исаак, проверь, — обратился он к одному из стрелков, плотному здоровяку с окладистой бородой со следами седины.
Исаак поковырялся в моторе; дрезина, отрыгнув черный дым, затарахтела.
— Все в порядке, начальник, — низким голосом сообщил стрелок.
— Поедем я, Исаак и, — кружочек неприязненно взглянул на меня, — и этот. — Вы, ребята, — обратился он к остальным стрелкам, — двигайте обратно к воротам. Пожрите тварки, сыграйте покамест в картишки. Да, и вызовите Тарковского, пусть отгонит локомотив в депо.
На дрезине два металлических кресла, на одно из которых уселся кружочек, второе он знаком приказал занять мне.
— Садись, не бойся, жопу не отморозишь, — сказал он, сплюнув на снег густую слюну. — Она у тебя жирная.
Ага, еще один «бзик» начсводотряда —он, похоже, стесняется своей тощей задницы, на которой так нелепо отвисают форменные штаны.
Исаак уселся на металлический пол рядом с мотором.
— Трогай.
Дрезина взревела и поехала, перестукивая колесами, — сначала медленно, затем быстрее. С уклона она разогналась так, что ветер засвистал в ушах, и стало трудно дышать.
— Хорошо! — крикнул кружочек, захлебываясь воздухом. Я до боли в костяшках пальцев вцепился в кресло, наклонил голову к коленям, чтобы свободнее было дышать.
Уклон мало-помалу выровнялся, скорость упала. Я распрямился; мы небыстро ехали мимо обледенелых бетонных коробок, мимо парков, ставших лесом, мимо автострад, запруженных трупами машин. Знакомая картина… Там, с возвышенности, укутанная предутренней дымкой, мертвая Москва выглядела гораздо привлекательнее, чем здесь, из самого ее нутра. В пустой глазнице окна одного из домов, кажется, блеснули очки на носу какого-то мародера. А ну, жахнет сейчас из винтовки?
Врезать кружочку по роже, спрыгнуть с дрезины, — и туда, в проемы между домами… Попробуй догони, попробуй найди.
— Сигануть хочешь? — проницательно усмехнулся кружочек. — Валяй.
Он показал нацеленный на меня пистолет, который до этого держал в кармане.
— Не доскачешь и вон до того памятника. Уложу, как кролика, — я меткий стрелок.
О каком памятнике говорит? Я присмотрелся: Ленин. Снова Ленин. Да он что, преследует меня?
Задул ветер, швырнул в лицо острый снег. Я вобрал голову в плечи, стал смотреть только вперед, на две железные змейки.
Напрасно кружочек думает, что я только и помышляю о побеге… Серебристая Рыбка, се-ре-бри-ста-я рыб-ка! Новый, справедливый, чудный мир. Как достичь его, как познать, как осуществить? Христо пришла в голову самая простая, легко напрашивающаяся, но, пожалуй, единственно возможная идея —убить Лорд-мэра, занять его место. Я пришел в Резервацию, чтобы сделать это, но потерпел крах и теперь еду за жестокой наградой…
— Ну вот, мы почти дома, — сообщил кружочек, когда из-за поворота показалась стена Второй Военной Базы. Его веселое возбуждение улетучилось; начсводотряда стал угрюм и сжимал зубы, играя желваками на щеках, похожий на большую нахохлившуюся птицу.
— Останови у северных ворот, Исаак.
— Да, начальник.
Дрезина проехала еще метров двести и замерла у ворот. У вторых моих ворот за один день.
2. Казнь
Кружочек, стоя поодаль, говорил с добродушным с виду пожилым толстяком-конунгом, время от времени бросающим на меня любопытные взгляды. Исаак стоял рядом со мной, куря папиросу. Еще несколько стрелков, приписанных к охране северных ворот, разглядывали меня, как какого-то диковинного зверя.
У северных ворот, помимо бараков, расположилась вертолетная площадка; вперемешку с вертушками стояли ржавые броневики, которые, конечно, никуда больше не поедут. Вдалеке виднелась пятиэтажная башня, возвышающаяся над административным корпусом, плац с крошечными фигурками марширующих стрелков. Там моя квартира —жаркая печка, мягкая постель, запас тварки… Вернее, не моя, а конунга Ахмата, того самого, что вернулся на Базу без своего отряда.
— Эй, подойди сюда, — толстяк махнул рукой. Даже издали было заметно, какие жирные у него пальцы.
— Я?
— Ты.
Я приблизился. Кружочек отвернулся и сплюнул на снег желтый комок.
— Что, братец, проебал отряд? — ласковым голосом сказал толстяк, с участием глядя на меня.
— Проебал, — с вызовом ответил я. — И доложу обо всем отцу Никодиму, а он решит, виновен ли конунг Ахмат в чем-либо.
— Насколько я знаю, отца Никодима сейчас нет на Второй Военной, — не меняя интонации, сообщил толстяк. — Но, в любом случае, в такие пространства полномочия главы ОСОБи не распространяются. Тебя ждет трибунал. Верно, Лукашенко?
Кружочек кивнул, поддав ногой льдинку. Льдинка раскололась на множество блесток.
— Трибунал, так трибунал.
Мне удалось произнести это ровным голосом, хотя биение сердца участилось: я-то ехал сюда с единственной надеждой. Надеждой на помощь отца Никодима. Но его нет на Базе, и меня ждет трибунал…
— Можно мне чего-нибудь поесть? — попросил я.
Конунг, отвлекшийся на разговор с Лукашенко, повернулся ко мне. В его маленьких, глубоко посаженных глазах сквозило сочувствие.
— Полагаю, можно.
Толстяк взмахнул рукой, приглашая меня следовать за ним.
— Постой-ка! А что же я?
— А ты, Лукашенко, двигай обратно к внешнему кольцу. Я теперь сам им займусь.
Лукашенко выругался и, окликнув Исаака, направился к воротам.
В раскаленной печке потрескивал огонь. Тепло обнимало, лишало последних сил, клонило ко сну. Позвякивая ложкой, я ел из банки тушенку. Конунг Сергей, опустив свое грузное тело в обшарпанное, но еще крепкое кресло, смотрел то на огонь в печи, то на меня.
— Лукашенко —кружочек, оттого в нем столько злобы, — голос конунга Сергея здесь был еще ласковей, чем снаружи, в окружении стрелков. — Ненавидит конунгов за то, что сам никогда не войдет в нашу касту.
— Он сорвал с меня нашивку, — с набитым ртом сказал я.
И тут же пожалел об этом. Конунг Сергей побагровел.
— Что?
— Ну да. И по морде дал. Но —не сильно.
— Сволочь!
Конунг Сергей в возбуждении ударил кулаком по подлокотнику.
— Если ты скажешь об этом на трибунале, Лукашенко конец.
Доев тушенку, я положил ложку на стол. Ничего я не скажу на трибунале. Черт с ним, с Лукашенко.
— Благодарю за тушенку, конунг.
Он кивнул.
— Постой, Ахмат, еще есть время.
Конунг Сергей наклонился вперед и понизил голос.
— Слушай, а ты не расскажешь мне, как это произошло?
— Что это?
— Ну, как ты потерял отряд?
Лицо толстяка светилось любопытством; любопытство сидело в каждой морщине, в каждой складочке кожи, блестело в глазах.
Рассказать ему о Николае, о ЧП, о том, как покачивались на веревках освежеванные тела Самира и Машеньки, о Кляйнберге, о питерах? Рассказать о Паше? Рассказать, как сдавливает сердце животный страх, и Теплая Птица трепещет где-то в горле, готовая покинуть клетку?
