Петр Ильич вспомнил о Брандукове, когда весной 1890 года скончался Вильгельм Федорович Фитценгаген, профессор по классу виолончели Московской консерватории.
По случаю его смерти в консерватории открылась вакансия, которая весьма и весьма подходила для Брандукова. Кстати говоря — он учился не только у Чайковского, но и у Фитценгагена.
Петр Ильич высоко оценивал исполнительское мастерство Брандукова, считая его превосходным виолончелистом, работящим человеком, хорошим музыкантом.
Из Рима он пишет директору консерватории, уговаривая того принять Анатолия Андреевича Брандукова профессором по классу виолончели.
На похвалу не скупится.
Считая дело решенным, Петр Ильич с удивлением и недовольством читал ответное письмо Сафонова.
Не потрудившись объяснить причин Сафонов решительно отвергал предложенную Петром Ильичом кандидатуру Брандукова.
«Глубоко уважая Вас, Петр Ильич, считаясь с Вами и всегда прислушиваясь к Вашему мнению, я хочу подчеркнуть, что ничто на свете не заставит меня согласиться на Ваше предложение. Позвольте мне, как директору самостоятельно решать подобные вопросы», — писал Сафонов.
— Вот мерзавец! — взъярился Чайковский, дочитав письмо до конца. — Самодур! Что он себе воображает?
Раздражение накатило огромной волной. Как может Сафонов отвергать кандидатуру, предложенную им? Как может Сафонов не считаться с его мнением? Кто дал ему такое право?
Дрянной человек Сафонов! Гнать его из консерватории прочь! Вон! Чтобы духу его не было!
Ведь, если разобраться, от Сафонова совсем несложно избавиться…
Соблазн был велик. Можно было тотчас же выехать в Москву, а по прибытии объявить о своем желании занять пост директора консерватории. Сафонов уступил бы ему свое место добровольно — так велик был авторитет Чайковского. Первым делом он принял бы Брандукова, а затем…
А затем на него обрушится вся эта куча консерваторских дел.
Обрушится и раздавит, а если и не раздавит, то навсегда лишит свободы, лишит возможности спокойно писать музыку… Анатолий Андреевич, конечно, прекрасный человек, но принести ради него в жертву свое жизненное счастье, это уж чересчур. Бросить сочинение музыки для Чайковского равносильно лишению себя жизни
Но и Сафонову нельзя спускать подобного тона.
Надобно действовать. Но как?
Ответ нашелся только на следующее утро.
Выйти из состава дирекции Музыкального общества, что означало одновременный выход и из дирекции консерватории.
Это будет замечено всеми, и Сафонову придется несладко. Хотя, если честно, Сафонов — очень деятельный и умный директор. Равноценной замены ему сейчас нет. Он хорошо управляется с делами, педагоги слушаются его, студенты слегка побаиваются. Лучшего директора и не найти. Так пусть же он правит своим маленьким царством! Зачем мешать? Зачем вмешиваться?
Господи, пусть все идет так, как должно идти. Пусть Сафонов руководит консерваторией. Кажется, сей крест ему по плечу.
Петр Ильич письменно уведомил Сафонова о своем выходе из дирекции.
Брандукова он жалел как жертву огромной, незаслуженной несправедливости.
«Но, в конце концов, хороший, энергический, полный амбиции директор консерватории важнее для ее благополучия, чем тот или другой виолончельный профессор. Сафонов же, не будучи мне лично особенно симпатичен, выказал превосходнейшие административные способности и большое рвение к делу», — написал Чайковский в письме баронессе фон Мекк.
Обида оставила еще один шрам на душе. Вспоминая случай с Брандуковым, он плакал.
С годами он плакал все чаще и чаще. Стал слаб на слезы.
На место профессора по классу виолончели Сафонов пригласил Альфреда Эдмундовича фон Глена, который очень скоро занял должность помощника директора.
Василий Ильич Сафонов стремился окружить себя верными, надежными людьми.
Это правильно — ведь в кругу своих чувствуешь себя гораздо спокойнее.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ «ФАННИ»
Детство — прекрасная пора, ни отчего-то все дети торопятся поскорее вырасти.
Письмо было отправлено из Монбелиара некоей мадемуазель Ф. Дюрбах.
Он никогда не бывал в Монбелиаре, но название города показалось ему знакомым. Монбелиар… Монбелиар… ах, Монбелиар, владение герцогов Вюртенбергских, оттуда родом императрица Мария Федоровна, вторая супруга Павла Первого. Да, да — об этом ему в детстве говорила Фанни. Фанни очень гордилась тем. что родилась в одном городе с…
Неужели Фанни?!
Боже мой, сколько лет прошло — разве она еще жива?!
Вполне возможно — она была так молода, когда он был ребенком. Разница в возрасте, должно быть, не более двадцати лет…
— Да, это Фанни! — воскликнул он, перечитывая адрес отправителя. — Фанни!
Руки задрожали так сильно, что аккуратно вскрыть конверт не удалось — он разорвал его как придется, торопясь поскорее вытащить письмо.
Письмо от Фанни!
Весточка из прошлого, почти уже позабытого, но такого… такого.»
Дрожали руки, путались мысли, слезы лились из глаз, а в ушах зазвенел ее высокий чистый голос:
— Пьер, что с вами? Вам грустно, мой хороший? Не надо грустить — все пройдет!
— Все пройдет, все пройдет, все пройдет… — повторял он снова и снова.
Горло свело судорогой, губы задергались, воспоминания всплыли из глубин памяти и исторглись в протяжный вопль, перешедший в рыдания.
Тотчас же прибежал Алексей. Он с женой занимал первый этаж дома, снятого Петром Ильичом на окраине Клина. Сам Чайковский жил на втором.
Алексей попытался уложить его на диван, но потерпел неудачу — Чайковский рыдал, навалившись грудью на стол, комкая в руке лист бумаги. И рыдал так громко, так отчаянно, что Алексею стало страшно. Ему даже показалось, что с барином случился удар. Нет, кажется, при ударе лежат неподвижно… Впрочем, черт их разберет эти удары…
— Выпейте холодной воды, Петр Ильич.
Левой рукой Чайковский сбил стакан с подноса, а правой, в которой все продолжал сжимать бумагу, дважды махнул в сторону двери.
— Мне уйти? — собирая осколки с ковра, переспросил Алексей.
— Да! — всхлипнул Чайковский. — Иди!
В груди болело, кружилась голова, но видеть никого не хотелось. Хотелось умереть, здесь, прямо сейчас, чтобы больше никогда не страдать, не плакать. Очень, очень хотелось умереть, и поэтому он, всю жизнь панически боявшийся смерти, понял, что сейчас не умрет — судьба никогда не давала ему желаемого тотчас же. Всегда долго водила за нос, заставляла трепетать от предвкушения, изнывать от ожидания, пока не исполняла его желаний.
