— Я никогда не убивал хладнокровно.
— Трудно поверить.
— Почему?
— Да потому, что ты был партизаном, а они обычно нападают ночью и убивают часовых без шума, то есть ножом. Говори же, что ты чувствовал?
— Я не помню, когда убил впервые. У меня очень плохая память, и я ненавижу прошлое.
— Но что чувствует человек, когда убивает?
— В бою? Радость. Это та же игра, по ее условиям врага надо отправить в ад, прежде чем он отправит тебя.
— А потом? Начинаются угрызения совести?
— Откуда мне знать? По-моему, ты добиваешься от меня признаний, потому что думаешь, будто наслаждение в объятиях убийцы будет особенно острым.
— А почему бы и нет! Мне надоело спать с красивыми здоровыми мужчинами, для которых я что-то среднее между любовницей и матерью. Они настолько чисты, целомудренны и порядочны, что у меня пропадает желание.
— Я не гожусь тебе в сыновья, да и в отцы тоже, несмотря на свои годы. И вообще, не хватит ли разговоров?
Он снова потянулся к ее губам, но Фрэнсис опять отвернулась.
— Сколько человек ты убил? Скажи, Габриэль!
Он пустил в ход все известные ему ласки, но Фрэнсис оставалась равнодушной.
— Сколько? — повторяла она. — Десять, двадцать, пятьдесят?
— Я не считал! — крикнул он, едва удерживаясь, чтобы не надавать ей пощечин.
— Что же ты испытывал при этом?
— Когда у меня в руках был пулемет, я нажимал на гашетку и стрелял. А люди, которые падали, мертвые или раненые, были моими врагами. Они не имели ни лиц, ни имен.
— И все же сколько?
— Пятьдесят, сто, двести… Какое это имеет значение?
— А ты сможешь убить меня, если я не отдамся тебе сейчас?
— Нет. Я не хочу тебя убивать, наоборот, я хочу убедить тебя, что мы оба живем и что жизнь прекрасна.
— Но я знаю, что ты убийца, Габриэль. Не надо это отрицать! Ты, наверно, убивал не только гранатами или из пулемета, но и собственными руками. Расскажи, как это было, прошу тебя, расскажи!
Но он не хотел вспоминать. Мертвецов он похоронил в своей памяти, в братской могиле без надгробья и надписи. Они ее не заслужили. Полный желания, он обнял Фрэнсис, еще крепче прижал ее к себе, однако скрип кровати напомнил ему…
— Ладно, слушай. Мне был двадцать один год, и я скрывался от полиции, так как участвовал в провалившемся заговоре; мы собирались бросить бомбу в автомобиль Чаморро…
— Ты должен был бросить бомбу… своими руками, с риском для жизни?
— Нас было четверо. Мы еще не кинули жребий, кто принесет себя в жертву. Нашелся предатель, и полиция ворвалась в дом, где мы обычно собирались. Трех товарищей арестовали, но я сумел убежать…
— А если бы жребий пал на тебя… Ты бы убил президента и сам подорвался на той же бомбе?
— Что ты! Я, конечно, ненавидел диктатора. Ведь его солдаты убили моих друзей… ни в чем не повинных крестьян из деревни, где я родился. Но я был еще очень молод, мне хотелось жить. Жить, чтобы ненавидеть. А мертвые ненавидеть не могут.
Фрэнсис улыбнулась.
— Так, может, ты и выдал товарищей, чтобы избавиться от этого поручения?
Габриэлю опять захотелось дать ей пощечину, но он сдержался.
— Твой вопрос оскорбителен, и я не буду на него отвечать.
Фрэнсис погладила любовника по спине, ласково прошептав:
— Продолжай же! Итак, ты убежал… Где же ты прятался?
— У знакомой проститутки… Ее звали Эльвира.
— Она была хорошенькая? Молодая?
— Не хорошенькая, но и не уродлива. С крашенными перекисью волосами. Пожалуй, ей уже было за сорок, но тогда мне она казалась старухой…
— Она была влюблена в тебя?
— Не знаю. Я ей нравился.
— Где же она тебя прятала?
— В маленькой комнате, которую она снимала в старом доме, в квартале, где жили проститутки. Комната была бедно обставлена, и в ней стоял запах ее тела, ее дешевых духов, мужского пота…
— Куда ж ты девался, когда приходил клиент?
— Эльвира обычно торчала у окна, заманивая проходивших мимо мужчин. И пока клиент поднимался по лестнице, я убегал на чердак и сидел там среди мышей и пауков…
— И ты слышал, что происходило в комнате?
— Я старался не слушать, обливаясь потом и изнывая от жары. Но в потолке были щели, поэтому волей-неволей я становился свидетелем сцен, которые разыгрывались подо мной. Кого только и чего только я не повидал! Приходили и мальчишки, впервые имевшие дело с женщиной… А после того как клиент уходил, я спускался. И так всю ночь. Лишь на рассвете Эльвира запирала дверь на ключ и я, умирая от усталости, наконец ложился.
— С нею?
— В комнате была одна кровать.
— И долго так продолжалось?
— Две недели или три, не помню. Эльвира приносила мне еду, сигареты и даже одежду. Но мне надо было бежать из города…
— А теперь расскажи мне о человеке, которого ты убил впервые.
Габриэль на мгновение заколебался.
— Я не уверен, что убил его…
— Ты же сказал, что убил. Рассказывай!
— Может быть, это был кошмарный сон.
Фрэнсис рассмеялась.
— Тогда рассказывай сон.
— Однажды я почувствовал себя плохо, у меня был жар, перемежавшийся с ознобом, но я ничего не сказал Эльвире. Она, как обычно, сидела у окна. Я слышал, как мужчины останавливались, торговались с нею и уходили. Но вот один решил подняться. Эльвира сделала мне знак. Я едва добрался до чердака и улегся на одну из балок… Все тело ломило, меня била дрожь, наверно, начинался бред… А может, я уснул и все дальнейшее видел во сне. Вошел клиент. По голосу он мне показался человеком уже немолодым. Он разделся и потребовал, чтобы Эльвира тоже сняла с себя все. Я услышал, как скрипнула кровать, потом мужчина что-то сказал, я понял, что он хочет, чтобы Эльвира о чем-то попросила его…
— О чем же?
— Чтобы он сделал ей ребенка. Она ответила: «Не дури, давай побыстрее». Но мужчина настаивал: «Я прибавлю две луны, если ты попросишь, чтобы я сделал тебе ребенка». Она не соглашалась: «Зачем? Я не хочу никакого ребенка». — «Но ведь это просто так, мне так больше нравится. Я добавлю пять лун, если ты скажешь: «Сделай мне ребенка!»» Едва преодолевая неловкость, Эльвира начала повторять эти слова. И вдруг меня захлестнули ненависть и отвращение к этому мужчине и особенно к его голосу. «Скажи еще раз: «Сделай мне ребенка!» Еще…» И Эльвира со смехом говорила. А мужчина рычал, как животное.
Краем простыни Габриэль вытер вспотевший лоб.
— Я не помню точно, что произошло. Все вокруг было словно в тумане. Я как будто сбежал с чердака, бросился на мужчину, который лежал с Эльвирой, и всадил ему в спину нож… Он закричал, Эльвира тоже. Я понял, что пропал, что единственное мое спасение — бежать… Я выбежал на улицу, свернул в первый же переулок и скрылся…
— По-твоему, это был сон?
— Не знаю. Когда рассвело, я был уже за городом, жар у меня спал, я был мокрый от пота, но со свежей головой. В кармане нашлось немного денег. Я сел на поезд и поехал в Соледад-дель-Мар, но соскочил, не дожидаясь, когда поезд подойдет к станции, и спрятался в зарослях. Пока было светло, я не мог появиться в городе, где меня все знали. Вечером я пошел к своему другу падре Каталино.
— И рассказал, что убил человека?
— Рассказал, но он убедил меня, что все это — плод больного воображения…
— Почему?
— Потому что ни на моей одежде, ни на моих руках мы не нашли ни единого пятнышка крови. И еще я хорошо помнил, что никакого ножа у меня не было.
Габриэль Элиодоро встал и направился в ванную; там он вытерся полотенцем, провел ароматическим карандашом под мышками и вернулся в комнату.
— Двое суток я прятался на церковной колокольне. Падре Каталино принес мне серро-эрмосские газеты за последние три дня, и ни в одной из них ни слова не было об убийстве в квартале проституток… Однажды ночью я выбрался из города, поднялся в горы и присоединился к партизанам Хувентино Карреры…
Американка улыбнулась.
— Допустим, это действительно было сном или бредом, и все же что ты почувствовал, когда ударил ножом этого человека?
— Что-то вроде радости, которую я испытал, впервые овладев женщиной… Только ощущение это было более резким и мгновенным…
Фрэнсис вдруг приникла к Габриэлю, жадно впилась в его губы; ее язык, подобно жалу, вошел в его рот, и, задыхаясь, как в схватке, они слились в неистовом объятии.
В это время Панчо Виванко нервно ходил по тротуару напротив посольства. Стояла удушающая жара, воздух был неподвижен, от камней и асфальта поднималось горячее влажное дыхание. Панчо чувствовал, что рубашка стала мокрая от пота и противно липнет к телу. Он то и дело проводил платком по лицу, поглядывая на два светящихся окна в верхнем этаже посольства. Там, в этой комнате, сейчас были Габриэль Элиодоро и его любовница-американка, а бедняжка Росалия мучается, сидя с распухшими и покрасневшими от слез глазами у немого телефона…
