— Водка плохая. И чего ж меня-то не было!
— Водка не плохая. Верно, пить надоело. Вот ушел и не видел. Он врезал Петьке — тот только рот открыл. Да, Петь.
— Я и не понял ничего. Ну, не так сделал. Переделаем. Если мы все так на работе будем… Армия, что ли… Он-то свою работу переделывать не стал?
— Ему не переделать.
— Я бы сразу дал ему. Откуда огурчики у тебя такие? Из магазина, что ли?
— Не сам же банки закатывал.
— Может, мать еще?
— Вообще-то мать делала какие-то банки.
— Давай еще помянем.
— Давай. Ага. Хлебушком занюхай, а потом уж огурчик.
— Маленькие, с пупырышками, сладкие.
— Соленые. Вот я, когда увидел, как он врезал, сразу хотел… Вскочить даже не успел. Сразу тот удрал.
— Звонок. Кто пришел? Пойди открой. Тебе ближе… Антонина! Тонюшка, иди выпей с нами. Мы тут мать мою поминаем, вот.
— Я на минутку, Петр Ильич… Я не буду.
— Нет, Антонина. Вы должны с нами. Помянуть мать Петра надо.
— Уже поминали. Уже и на девять дней поминали, и на сорок дней поминали.
— А мы еще не были у Петра. Ведь при мне он врезал. Антонина, должна выпить. Раз пришла — должна.
— А я вот не был, когда было. Я бы дал ему, Петь.
— Да не успел я. Только подумал: за что?!
— Я вскочил. Подумать не успел, а вскочил, да он уже удрал.
— Ушел. Испугался. Надо было дать.
— Нехорошо так. Он ведь мою мать оперировал. Как я при всех?
— Не было меня. «Мать»! Ну и что?! Что он сделал? Где мать-то? Умерла ведь. Я бы…
— Зря вы, дядечки-мальчики, расшумелись. Он и сам сейчас знаете как убивается. Он ведь с приветом, с психом. А другие у нас — наоборот. Говорят: молодец. Наконец-то нашелся человек и сказал им про их работу. Про ремонт то есть.
— Плохо работаем?! А он может без ножа работать? Не больно наработает, если, к примеру, пенициллин не дадут. А с приветом если — не работай. Иди на пенсию. Псих без справки. Меня не было.
— Молодой еще — на пенсию!
— Что верно, то верно. Пришел ко мне, говорит: прости ты меня, Петр Ильич, и сам не знаю, что со мной. Хочешь — ударь меня. Хочешь — при всех ударь. Я вот в знак примирения бутылку коньяка принес.
— Это при мне было. Коньяк ему больной принес, и он к нам. Знаем. Я ему сразу сказал: «Пошел давай отсюда. Не хрена нам с тобой разговаривать. Еще поплачешь у нас». Еще взятки свои нам тащит. Прохиндей.
— Я стою как дурак, что и говорить, не знаю.
— А в этот раз не было меня. Жаль. Не успел. И ушел?
— Сразу ушел. Коньяк на столе оставил.
— Да? Я и не видел. Все думал, что ответить.
— Давай морду набьем — и квиты.
— Да вы что! Дядечки-мальчики, очумели? Он и так весь искаялся, а вы — драку. Да ведь ремонт-то и впрямь уже надоел всем. Он все равно считает, что работаете плохо. А сам-то он мужик хороший.
— «Ремонт надоел»! У вас он только два года, а мы всю жизнь в таком ремонте. — Константин засмеялся, радуясь, по-видимому, найденному образу. — Сразу надо было в морду.
— Нельзя же, говорю. Он мать мою оперировал. Вот.
— Ну что заладил! «Мать, мать»! Вот, вот. Где она, твоя мать, после его операции?
— И то… Да… Оперировал. Налейте еще, что ли.
— Он сейчас точно такую же, как ваша мама, оперировал. На этот раз удалось ему все убрать.
— Вот видишь, Петь! А ты — «маму оперировал». Правильно ты ему сказал: у нас только плитки отвалятся, а у них… За твое здоровье, Антонина. Выпей с нами чуток. За его здоровье. За хозяина. Ну, вот и молодец. Правильно. Жаль, меня в этот раз не было. Тогда был, а сейчас нет. Плохо. Колбаску подай.
— А я был в этот раз.
— Антон, положи себе консерву на хлеб. Все лучше будет. Ты хоть кошку заведи. Антонина, у тебя кошки нету?
— Я кошек не люблю.
— Не любишь? Все живое что-то. Антонина, выпей еще.
— Да не пью я.
— Немножечко можно. Ты ему помогала? Ты ему помогала — знаю. Хочу за твое здоровье выпить.
— Да, Антон. Спасибо тебе за все. Давай выпьем. За тебя, Антон.
— А я не был тогда, я бы сразу дал.
— «Дал»! Говорю, нельзя. Мать оперировал.
— «Нельзя»! Не слышал, что ли? А по морде, значит, можно? На работе. Ты исполнял свои обязанности, а он — по морде. Да за это срок дают.
— Во! Правильно, Петь! В суд подавай. Как так? По морде при исполнении служебных обязанностей. Давай в суд. Я свидетель.
— Свидетелей-то много.
— Все. Заметано, Петь. Давай список писать буду — кто был.
— Неудобно. Он мать оперировал. Ваше здоровье, мужики.
— Ха!.. Ух! Хорошая водка. Занюхаешь — и хорошо. Ты не за себя. Ты за всех нас. Что это будет, если каждый по морде, да на работе. Тебе неудобно, а мы, рабочие, терпеть должны от них! Давай пиши. В суд. Завтра же идем вместе. Я от коллектива. У нас коллектив решает. Петька один, а мы решили. Так, Константин?
— Слушай, а что будет, если все-таки дать ему по морде? А?
— Что будет? Что?
— «Что-что»! Вот подойдешь и дашь — что будет?
— Ну и даст.
— Думаешь, ответит?
— Не-а. Не станет.
— Говорит только так. А как врежешь — сразу руками замахает.
— Не. Не станет.
— А что? Закроется?
— Или пойдет?
— Не. Молчать будет.
— Много ты о нем понимаешь. Тоже врежет.
— Не-а. Не врежет.
— А если врежет? Что тогда?
— Ну, тогда мы ему дадим.
— Промолчит.
— А промолчит, тогда бить, бить… Пока не заговорит.
— Или закричит.
— И на колени. Пусть прощения просит.
— Да он просил.
— Нет, врежет.
— Молчать будет.
— Давай врежем, Петь. Пусть знает, Петь.
— Да он знает.
— Да вы что, дядечки? Он же хороший, Евгений Максимович. Он всем помогает, вежливый. Ну, виноват он перед Петром Ильичом. А вы-то что? Вы при чем? Он со всеми вежливый.
— Мы при чем?! Он всех нас оскорбил. Мы принципиально. У Петьки, может, душа горит от оскорбления. Честь его и наша рабочая честь затронута. Мы требуем справедливости. И не можешь ты так этого оставить. Не можешь! И мы не можем. Надо было сразу… От коллектива пойду я. Чтоб из принципа, по справедливости…
Когда они расходились, Константин, поборник чести и справедливости, остановился около лифта, обнял Петра и сказал:
— Да шут с ними, Петя. Мало, что ли, мы по морде получаем? И дальше проживем. Да больно он противен мне… Подумаешь, вежливый! Здоровается. Советские люди всегда здороваются. Вот я кому-нибудь ихнему тоже врежу за их работу. Здоровается! Вот в армии: сколько раз встречу офицера, столько раз и здоровался. Положено козырять. Значит, и я вежливый? Вежливый! А по морде бить — это что?! Вежливый! Мальчики-дядечки тебе…
***
Сегодня пришел на работу пораньше. Прежде доходил с Виктором до школы, и там расставались. Сейчас он уже большой, ему неудобно. Да и мне лучше на работе пораньше быть. Похожу по отделению, посмотрю больных, взгляну, как ремонт идет. Утром мне вольнее, пока рабочих нет. Знать надо, а в глаза им смотреть стыдно.
Утром встаю осторожненько — боюсь Виктора разбудить. Утром он не всегда просыпается, иногда уйду, а он все спит. Удача. Да и Вика порой спит.
То ли я еще не разошелся?.. Может, недоспал иль переспал. Переспал… Двусмысленность. Вовсе и не переспал.
В перевязочной плитки все еще не перекладывают. Может, теперь и не будут. Вроде бы получили право. Получили пощечину — получили и преимущество. Помню с детства: если от девочки получил по морде — явно преимущество на моей стороне. Так мы, мальчишки, считали. Так нам было спокойнее, приятнее и удобнее. И эти, возможно, думают так же. Как же я так? Нельзя, нельзя было доводить до такой катастрофы. Как могло такое совершиться? Откуда на меня свалилось? Всей жизни катастрофа. Кошмар, который меня преследует беспрестанно с того страшного момента. Все равно я с них не слезу, пока не сделают. А что это: производственная нужда и ответственность или уже амбиция? Наверное, все вместе. Катастрофа! Вся моя мораль, все рассуждения — все пустой звук, оказалось. Мыльный пузырь. Трудно первый раз переступить через черту… Сейчас меня надо остановить, надо, я опасен, опасен, как Раскольников, как переступивший. Судить меня надо. И их тоже. Их — за ремонт. Ну, как тут теперь, в этом отделении, можно работать? Работать еще можно, но вот как здесь можно лежать, как лечиться, когда право начальник заменил кулаком?..
Сейчас сижу в ординаторской, болтаю о пустяках, будто никаких забот. Больных посмотрел, а дежурных расспрашивать не стал. Все выяснишь до конференции, а во время официального отчета не будет подлинной, первичной реакции. Весь пыл пропадает раньше времени. Вообще лучше всего приходить прямо к конференции, ничего не зная. Тогда видна истинная реакция начальника — и гнев, и похвала. А если заранее все перегорит в тебе, тогда уже не естественная эмоция справедливого начальника, а чистая игра с подчиненными.
Все же волею ситуации прихожу пораньше, но стараюсь говорить о другом. Начиная рабочий день, хочется поговорить о несущественном. О детях заговорили. Будем считать это несущественным! Сева Маркович, как всегда, с полным ртом очевидностей, преподнесенных ему еще школой, газетой, классиками и прошлыми катехизисами нашей жизни. Вот и сейчас вещает: детей надо учить, детей надо воспитывать, — спасибо за оригинальный совет. Я рассказываю — спит Витька плохо. У него тотчас мудрый совет, и, конечно, в самой категорической форме:
