В Европе же, в начале двадцатого века, когда королева Виктория лежала на смертном одре, идеализированный ребенок столкнулся с радикальным ниспровергателем идеалов: Фрейдом. Его «Толкование сновидений» постулировало существование в ребенке врожденного сексуального «инстинкта», который «вынашивается» эдиповыми страстями семейной жизни и в конце концов трансформируется во взрослое вожделение, честолюбие и творческое начало либо, если недостаточно «прорабатывается», в невротические страдания. Несколько лет спустя человек, впервые приведший Фрейда к американским берегам, определил (одновременно закрепив за ней стойко дьявольскую репутацию) стадию фрейдистского сексуального развития, главным барьером для которой было женское: перенос клиторального эротизма во влагалище. В огромном томе, озаглавленном «Adolescence» (англ. «юность», «подростковый возраст»), детский психолог Стэнли Холл впервые употребил это слово в значении «состояние превращения во взрослого» — и оно испытывало на прочность каждого, кто проходил через него. Подростковый возраст был «долгим причащением скалолаза, идущего на смерть» и напоминал не что иное, как сцены из фильмов об Индиане Джонсе, от которых волосы встают дыбом. «Поскольку его среда обитания постоянно усложняется, растет и опасность того, что в своем восхождении подросток может скатываться вниз, — писал он. — Новые опасности угрожают со всех сторон. Это самый критический этап жизни, ибо неспособность взбираться вверх почти всегда означает движение вниз, вырождение или падение». Самой страшной из этих опасностей было сексуальное желание.
Теория Фрейда о сексуальном бессознательном, которое постоянно «мутит воду», была его критикой рационализма эпохи Просвещения, но в то же время он поддерживал и определенную рациональность как путь к зрелости и социальному порядку. Приняв сексуальность как часть человеческих взаимоотношений на всех этапах жизни, Фрейд и Холл оказались не лучшими сынами викторианской эры. И все же они были сынами викторианской эры. Фрейд приучил людей к мысли, что детская сексуальность — это нормально, но в то же время убрал ее «с глаз долой», объявив, что большую часть допубертатной стадии она является «латентной». А Холл — даже более, чем Фрейд — изобразил «пробудившееся» подростковое вожделение как непременный источник страданий и бед.
И весь этот исторический опыт продолжает жить в нас: «духи времени» не вытесняют друг друга, как циклоны и антициклоны на компьютеризированной карте погоды. Мы все еще наделяем ребенка невинностью эры романтизма: вспомните «Дети приходят с небес» Джона Грея в окружении херувимчиков. Викторианский страх перед ядовитым знанием о мирской сексуальности все еще с нами; недавно он возродился с новой силой в виде демонического образа Интернета. Холловский образ подростковой сексуальности как «нормальной патологии» продолжает оказывать активное влияние на детскую психологию, педагогику и воспитание: что, как не он, проглядывает за «фактором риска» и «бушующими гормонами»?
Со времен Фрейда сексуальность детей и подростков официально считается «естественной» и «нормальной», только вот о значении этих слов мы все никак не можем договориться, а советы специалистов в книгах и статьях лишь подливают масла в огонь: «Не занимается ли ребенок сексом слишком рано, слишком много? Тот ли это секс, с тем ли человеком, с тем ли смыслом?» Дети и подростки продолжают жить каждый в своем историческом наследии: у одного предки были рабами из Африки, у другого — колонистами Чесапикского залива, у третьего — блудными, но прощенными пуританами. А современная семья не может отделаться от своего викторианско–фрейдистского наследия: от абсурдной задачи ввести ребенка в социальный мир сексуальности, одновременно защищая его от нее.
Подобно тому как покрытая угольной пылью и сажей, но в то же время сверкающая реальность жизни юных в городах эпохи промышленной революции девятнадцатого века столкнулась с тогдашней идеологией монашески–невинного детства, события двадцатого века разрывали детей и их сексуальность в двух направлениях одновременно. Начиная с направленных на защиту детей реформ Прогрессивной эры, закон и идеология возводили стену между детством и взрослостью кирпич за кирпичом. В то же время культурные, политические и экономические катаклизмы века непрерывно таранили эту стену, особенно в ее самом слабом месте — в точке перехода от детства ко взрослости, то есть в подростковом возрасте. Великая депрессия и Вторая мировая война заставили подростков стать к станку, покинуть дом, отправиться на фронт, поместив их таким образом в сексуально более раскрепощенную среду. В послевоенные годы автомобиль дал им подвижность; их родители, ставшие более обеспеченными, и экономический бум, давший возможность зарабатывать, снабдили их деньгами. А средства массовой информации дали им знания.
К концу двадцатого века традиционные вехи взрослости оказались в полном беспорядке. Брак теперь может следовать за обзаведением собственным домом, карьерой и кредитной историей; рождение ребенка может всему этому предшествовать. Двенадцатилетних принимают в колледжи; взрослые возвращаются в них, прожив полжизни; юные суррогатные матери вынашивают детей для женщин, решивших обзавестись потомством после климакса. Многие предпочитают жить вне брака и бездетными всю жизнь.
В нынешнюю эпоху «поздней современности», когда сюжеты из жизни более походят на постмодернистские «тексты», чем на романы девятнадцатого века, двух персонажей — Ребенка и Взрослого — становится все труднее отличить друг от друга. Оставаясь во многом полностью зависимыми от взрослых, дети по всему миру делят с нами труд и досуг во всех сферах жизни — в наемной рабочей силе и коммерции, в индустрии развлечений, в криминале, в войнах, в браке и в сексе.
Несмотря на то, что мы выделяем их в особую политическую категорию, в особую медицинскую и психологическую специализацию, в отдельные социальную субкультуру и рыночную нишу, дети двадцать первого века, возможно, отличаются от взрослых менее, чем когда–либо с века семнадцатого.
Вреден ли секс?
Ребенок порождает взрослого; взрослый — ребенка. Наша раздвоенность в отношении детей и нашей собственной роли в их жизни стара и глубока. «Христианство почитает своего бога как младенца в яслях, но в то же время христианская моральная традиция постулировала природную грешность детей», — пишет Марина Уорнер в своем замечательном эссе «Маленькие ангелы, маленькие чудовища».
Современные попытки защитить идеализированного ребенка, одновременно раздавив в нем грешника, с тем чтобы в результате получить приличного взрослого, своей фанатичностью и жестокостью напоминают китайский обычай бинтовать ножки девочек, с тем чтобы, когда они станут женщинами, их ножки оставались маленькими и красивыми. Нынешняя государственная политика в отношении несовершеннолетних и «консультации для родителей» балансируют между панической защитой детей и безжалостным наказанием детей. Как будто дети остаются беззащитно–невинными до некоей магической черты, переступив которую, мгновенно превращаются в неисправимых злодеев. Эта раздвоенность наиболее ярко проявляется в двух прямо противоположных тенденциях: продолжая повышать возраст согласия на секс, мы одновременно понижаем тот возраст, начиная с которого детей разрешено судить взрослым уголовным судом. И то, и другое мы делаем, само собой разумеется, «в лучших интересах» ребенка и общества.
Но что такое эти лучшие интересы ребенка? Политики и чиновники от медицины, пасторы и эксперты расходятся в вопросах практических стратегий и тактик обеспечения этих интересов, потому что среди американцев существуют огромные расхождения по фундаментальному вопросу: что такое хорошо, и что такое плохо вообще, не только для ребенка, а для каждого? Детство, как мы уже успели заметить, представляет собою историческое и культурное явление, что делает его и частью идеологии: это не только физический феномен, но и идея, сконструированная на каркасе моральных воззрений. Детство — вопрос истории, культуры и морали, как и секс. Следовательно, и вопросы детской сексуальности являются моральными вопросами.
Какие вопросы о детском и подростковом сексе занимают американцев более всего в последние два столетия? Прежде всего, «заниматься ли им сексом» и «когда заниматься». И каковы же ответы? «Нет» и «Позже», когда они женятся или выйдут замуж либо, как минимум, «созреют». Единодушная поддержка подросткового воздержания, о которой свидетельствуют результаты опросов, однако, маскирует значительные расхождения между респондентами: один и тот же ответ на вопрос анкеты может иметь под собой совершенно разные моральные основания. Большинство взрослых хотят уберечь молодых людей от душевных травм и возможных вредных последствий секса. Но одни из них исходят из того, что, по их мнению, его риски превосходят способность почти всех детей и подростков справляться с ними, а другие просто считают любой секс аморальным, если он происходит не между двумя совершеннолетними гетеросексуалами, состоящими друг с другом в законном браке.
