- А вы?
- А я не знаю. Откуда мне знать? Я этого Лесина только по телевизору вижу, и то - лишь лицо его красноречивое. А душа - она того... потемки!
Это вообще-то беда телеперсонажей - что мы их лицо зрим, а они свое нет. Вот патриотический публицист Максим Соколов говорит: мол, надавал Китай по сусалам Америке. Однако TV - не печатное искусство (как Соколову привычней), но визуальное. И кулачная риторика, увы, приходит в противоречие с "картинкой": дескать, Китай надавал, а мы тоже кому хошь надаем, - однако в высшей степени партикулярная внешность ведущего как-то мешает поверить в успешность сего воинственного предприятия.
Но это там, в сферах, так сказать. А вот тут в провинциальном городе N что приключилось: одно средство массовой информации (федеральное радио) решило поменяться аудиторией с другим средством массовой информации (городским радио) У первого была аудитория меньше ста тыщ, а у второго полтора мильёна. И нельзя сказать, чтобы желание меняться было обоюдным, но первое средство путем несложной технической операции (переключив кнопки) все-таки обмен произвело. Вроде того лесника, который пришел и всех выгнал... ну, куда положено.
А у этого лесника, кстати, есть отпрыск... сын вроде... или дочь? уж не знаю толком, но не в этом дело а в том, что означенный отпрыск подвизается на ниве рекламы. Так вот, верите ли вы, что никаких перемен к лучшему в его бизнесе в связи с увеличением аудитории родительского СМИ не последует?
- А вы?
- Что значит "а вы"?! Может, у них там конфликт отцов и детей! Может, они вообще друг с дружкой не разговаривают!
А один энский журналист про все это так написал: те, кого взашей, до того раскричались, что за этим криком совершенно не слышно противной стороны. То бишь нашего лесника. Ну, который выгнал. И надо дать ему свободу слова - пожалуй, он против прежних жителей избушки еще выйдет полный молодец.
А если у этого журналиста такое обостренное чувство справедливости? Потому что слабого защищать можно, и не обладая столь дымящейся гражданской совестью, - а вот ты попробуй защити сильного!
А вот еще был случай. В том же городе N. Жил там некий критик театра. Он мыслил смело и самостоятельно, хранил в душе идеал высокого искусства, которого низкая реальность никак не могла достичь. И Додин не достигал, и Марк Захаров не достигал, и даже Джорджо Стрелер, не говоря уж про Роберта Уилсона. О чем наш критик печатно свидетельствовал. И эта смелость суждений и неподкупность принципов даже составила критику некоторую репутацию. Но тут, как на грех, в народном театре израильского кибуца Ётвида один тамошний художник сцены поставил спектакль. И надо же беде случиться, что около тех мест голодный рыскал... не бойтесь, не волк, а как раз наш критик. Не мне знать, что за мощная длань, не считаясь с расходами, перенесла его на Св. землю, - но там он таки нашел Св. искусство. Как раз в Ётвиде. Что лишний раз доказывает: художественная критика есть форма художественного творчества, а сердцу художника приказать никак нельзя.
Вы в это верите? Я вот стараюсь, изо всех сил, но выходит плохо. Никак не могу совпасть с духом момента. Вроде Елецкого из "Пиковой дамы" (чья реплика служит заглавием этого письмеца): "Как чужд я вам и как далек!" Не Вам, конечно, Самуил Аронович, а всем, кому надлежит поверить. Есть во мне, наверное, какая-то зловредность...
А может, просто "такое уж было неуповательное время, что как, бывало, не переименовывают - все проку нет"? (Щедрин, разумеется.)
Письмо VIII. С. Л. - Д. Ц.
3 мая 2001
Идиллия капустниц
Кто бы спорил. Разумеется, Н. И. Щедрин (он же М. Е. Салтыков) и ныне, и, боюсь, присно - живее всех живых. Но это - стратегическая тайна. Он сделал для России больше, чем его тезка Макиавелли - для Запада. Он, с позволения сказать, расшифровал геном имперской государственности. И поэтому был любимый автор Ленина и Сталина.
В каждом его абзаце запечатлен вечный синтаксис абсурдной переклички обывателя с администрацией. Он воздвиг обывателю нерукотворный монумент: раб и палач в некоем па-де-де, наподобие рабочего с колхозницей, вращаются на оси, похожей на земную (она же - вертикаль власти).
Сталин так его любил, что даже ревновал - по-своему, параноидально: филологов-щедринистов пачками отправлял в лагеря; сын Салтыкова почему-то не эмигрировал (невнимательно, полагаю, папашу читал) - загнобил и сынка...
Иностранцы не читали Щедрина и никогда не прочтут; отсюда множество недоразумений - для нас по большей части выгодных. Пускай считают Россию страной Толстого и Достоевского: графиня изменившимся лицом бежит к пруду, за ней рыдающий студент с топором.
Будь я, к примеру, директором ЦРУ - ни одного агента не тарифицировал бы, пока не сдаст специальный экзамен по "Истории одного города" и "Современной идиллии" хотя бы. Но в качестве патриота радуюсь, что такая затея неосуществима: слишком русский ум, слишком русский язык.
Однако на дворе тысячелетие уж третье. Кое-что изменилось неузнаваемо, и не оттого, что много времени прошло, а оттого, что слишком много людей убито. И хотя в нынешней России в троллейбус нельзя войти, не толкнув какого-нибудь столбового дворянина или чистопородного казака - ГБ трудилась все-таки не зря: состав труппы обновлен значительно. Новые роли, другие амплуа - и только язык отстает от исторической драматургии. Вот и слова "предприниматель", "собственник", "финансист" значат не совсем то, что у Салтыкова-Щедрина. (Хотя и тут бывали у него гениальные прозрения: например, он употреблял "коммунизм" как подцензурный синоним казнокрадства.)
Выступает, скажем, в разгаре трагифарса про НТВ - вроде как пресс-конференцию дает - некто г-н Казаков. Он в "Газпроме", видите ли, очень крупная фигура, покруче самого г-на Коха. И держится индифферентно, превыше всяких там истерических глупостей про свободу слова. Вальяжный такой финансовый воротила; миллионер - не миллионер, но явно владелец заводов, газет, пароходов; рядом с ним Билл Гейтс потянет в лучшем случае на доцента. Что говорит - неважно, да и ясно, что он говорит.
Читаю я на следующий день "Московские новости" - и что же узнаю? Оказывается, этот кашалот капитализма - бывший завотделом Черемушкинского райкома КПСС! В 1981 году, - вспоминает редактор журнала "Химия и жизнь", Казаков меня вызывал на ковер, прорабатывал: дескать, недопустимо много в журнале еврейских фамилий, да и псевдонимом партию не проведешь...
Но это в сторону. Меня не особенно волнует, был ли товарищ Казаков юдоедом, остался ли таковым господин Казаков.
(Кстати: одному из недопустимых до такой степени остопротивело внимание Черемушкинского райкома, что в конце концов он убыл с подведомственной территории. Это писатель Борис Хазанов, автор классической повести "Час короля". Классической в том смысле, что прочесть ее в ранней юности большая удача: вроде прививки от неблагородного образа мыслей.
Писатель, стало быть, лишился родины, а партработник распоряжается богатствами недр.)
Но вот как по-Вашему: следует полагать его "собственником"? Или все-таки государственником - как некоторые бабочки зовутся капустницами за то, что в бытность гусеницами питались соответственно?
Правда, я не очень-то разбираюсь в нынешней номенклатуре. Допускаю, что председатель совета директоров - что-то вроде старшего приказчика: оклад, премия, тринадцатая зарплата - и все. А владеют половиной, что ли, национальных богатств (надо думать, пожертвовав личными трудовыми сбережениями) какие-то совсем другие титаны Драйзера. Однако же и г-н Казаков порхает над кочанами с таким видом, точно среди них родился... Как бы там ни было, буржуй эпохи Отстоя - вряд ли щедринский персонаж.
В N-ском обкоме правящей партии была такая должность: завсектором худлита. В начале восьмидесятых занимал ее один такой Попов. Местная литература дышала тогда свободой как-то не лихорадочно. Все же он старался. Бывало, вычеркнет красными чернилами из Горбовского строфу, из Конецкого абзац - и главного редактора к себе приглашает: полюбуйтесь, дескать; мой знакомый главный редактор очень страдал от этих собеседований. Потому что Попов никогда не объяснял, чем абзац или строфа потрясает основы советского строя; надо было самому придумать себе вину, а уж потом оправдываться. Попов был строг, неулыбчив. Впрочем, однажды публично разрешился отменной шуткой но не умышленно, полагаю, а по невинности: на съезде писателей, - сказал он, - шел разговор по большому, по мюнхенскому счету... Последний раз я любовался им, когда уже решено было - и разрешено (из Москвы) - печатать в "Неве" роман Дудинцева "Белые одежды". Попов был раздражен. Пообещал, что мы еще убедимся: 37-й год - не самая черная страница истории. (Роман Дудинцева, между прочим, - о 49-м). Не знаю, что это было - угроза? пророчество?
Теперь, говорят, и он - член совета директоров какого-то банка.
