ненависти.
Наконец им удалось выйти на променад. Гуляющие представляли собой суровое общество, насчитывающее больше мужчин, чем женщин. Женщины старшего поколения вообще не появлялись вне дома в одиночестве. Здесь было несколько девичьих групп: всецело сосредоточившись друг на друге, они будто не замечали хищных взглядов одиноких мужчин. Чаще всего встречались парочки — аккуратные, застегнутые на все пуговицы, смущенно-вежливые. Гай объяснил, что в этот час выходят на прогулку только дельцы. Гарриет представился случай увидеть новую буржуазию, выросшую из крестьянства и крайне довольную собой.
Поскольку крестьяне предпочитали яркие краски, их потомки выбирали серый для мужчин и парижский черный для женщин и украшали себя самыми шикарными жемчугами, бриллиантами и чернобурками, какие только могли себе позволить.
Гарриет, ощущая на себе неодобрительные и даже насмешливые взгляды, — они с мужем единственные были без шляп, и одежда их выглядела странно, — тоже стала смотреть на окружающих критически.
— Они все словно в униформе, — сказала она.
— Это не только румыны, — заметил Гай. — Здесь много евреев без гражданства и, конечно, венгров, немцев и славян. Если говорить о процентном соотношении…
Гай, будучи выше мелочей жизни, заговорил о статистике, но Гарриет не слушала. Она была погружена в сражение с толпой.
Прогулка оказалась испытанием ее физической силы. В своем стремлении не сходить с тротуара румыны не ведали жалости. Только крестьяне и слуги шли по дороге. Мужчины еще могли подвинуться на дюйм-другой, но женщины были непоколебимы, точно паровые катки. Низкорослые, крепкие, они с непроницаемым выражением лица раздвигали толпу своими массивными грудями и бедрами.
Яростнее всего гуляющие удерживали позиции в потоке, ближайшем к витринам. Гай был слишком невозмутим, чтобы давать отпор, а Гарриет недоставало сил, поэтому их оттеснили на край тротуара, где Гай поддержал жену за локоть, чтобы она не соскользнула в канаву. Гарриет вырвала руку:
— Пойду по дороге. Я не румынка и вольна идти где хочу.
Гай поймал ее руку и сжал пальцы, стараясь передать ей частичку своего непоколебимого благодушия. Выбравшись из толпы, Гарриет оглядела ее уже более благосклонно и поняла, что за внешней напыщенностью кроется всеобщая настороженная неловкость. Если бы кто-то вдруг крикнул: «Вторжение началось!» — самодовольная личина тут же была бы позабыта.
Эта неловкость стала очевидной в конце Каля-Викторией, где улица расширялась и переходила в бесхозную землю, застроенную общественными зданиями. Здесь стояло с дюжину польских автомобилей, прибывших с севера. Некоторые казались брошенными, в других сидели женщины и дети с пустыми взглядами: они ждали своих мужчин, которые ушли на поиски убежища. Хорошо одетые румыны, вышедшие на улицу, чтобы покрасоваться и оценить окружающих, были оскорблены видом этих отчаявшихся людей, слишком усталых, чтобы обращать внимание на происходящее вокруг.
Гарриет гадала, что будет с поляками. Гай сказал, что, если румын расшевелить, на поверку они оказываются незлыми. Некоторые владельцы летних вилл предложили приют польским семьям, но среди беженцев уже начали ходить слухи — воспоминания об антипольских настроениях в прошлую войну.
Ближе к концу улицы, рядом с перекрестком, где Кантакузино в тюрбане указывал на птичий рынок, стояла вереница повозок-трэсурэ в ожидании клиентов. Гай предложил доехать до Бульвара. Гарриет оглядела лошадей: в сумерках сложно было понять, в каком они состоянии.
— Они кажутся ужасно тощими, — заметила она.
— Они все очень старые.
— Мне кажется, не стоит их нанимать.
— Если никто не будет нанимать их, они умрут с голоду.
Выбрав самую бодрую лошадь, Принглы сели в повозку, которая тронулась с места и тут же остановилась. Высокий пожилой мужчина с важным видом выставил перед ними свою трость.
— Да это Вулли, — сказал Гай удивленно. — Обычно он не обращает внимания на «культурных». Видимо, хочет познакомиться с тобой.
Вулли не успел вымолвить ни слова, как порозовевший от удовольствия Гай уже представил его Гарриет, в своей щедрости изрядно преувеличив его важность.
— Главный английский предприниматель, а также председатель гольф-клуба, — произнес он, после чего с нежной гордостью обернулся к Гарриет: — А это моя жена.
Вулли холодно кивнул, показывая, что подошел к ним не ради развлечения, но по делу.
— Вышел приказ, — гнусаво сообщил он. — Всем леди надо вернуться в Англию.
— Но я звонил в миссию утром, — сказал Гай. — Мне никто ничего не говорил.
— И тем не менее, — ответил Вулли таким тоном, что было ясно: он не собирается спорить, а просто информирует их.
Гарриет возмутила мягкость возражения Гая, и она вмешалась:
— Чей это приказ? Британского посланника?
Вулли уставился на нее, удивленный, кажется, не тоном ее вопроса, а самим фактом того, что она вообще заговорила. Его лысая рябая голова дернулась и повернулась в ее сторону, словно фонарь, качающийся на ветке бамбука.
— Нет, это всеобщий приказ. Я отослал свою супругу домой, чтобы подать пример другим. Остальным этого было достаточно.
— Мне, боюсь, этого недостаточно. Я никогда не следую примеру других.
Пошевелив горлом, Вулли сказал:
— В самом деле? Что ж, дорогая, имейте в виду: если здесь начнутся волнения, это будет настоящая неразбериха. Автомобили и бензин реквизирует армия, а поезда будут перевозить солдат. Вряд ли кому-то удастся сбежать, и даже если вы сможете уехать, то без вещей, и это будет не развлекательная поездка. Не говорите, что я вас не предупреждал. Женский долг сейчас — вернуться домой и не обременять джентльменов.
— Вы думаете, в Англии безопаснее? Боюсь, вы плохо понимаете, что такое война в наши дни. Думаю, мистер Вулли, вам стоит подать пример другим и не паниковать.
Гарриет ткнула кучера в спину, и повозка тронулась с места, едва не рассыпавшись от рывка. Гарриет величественно кивнула Вулли и увидела, что его лицо утратило всякие краски. Потеряв контроль над собой, он крикнул им вслед:
— Молодежь совсем потеряла всякое уважение! Имейте в виду, что посланник назначил меня главой английской колонии!
Они продолжили свой путь. Гай, вздернув брови, разглядывал Гарриет. Он увидел новую грань женщины, которая досталась ему в жены.
— Я и не думал, что ты можешь быть такой важной, — сказал он.
Довольная собой, она ответила:
— Он же совершенно невыносим. Почему ты позволяешь ему так разговаривать?
Гай рассмеялся.
— Милая, он же просто жалок.
— Жалок? С таким самомнением?
— Самомнение и делает его жалким. Разве не видишь?
Она вдруг поняла, о чем он, и торжество ее угасло. Гай взял Гарриет за руку, и она поднесла к губам его длинные праздные пальцы.
— Конечно, ты прав, и всё же…
Она укусила его за мизинец, и он охнул.
— А это на случай, если станешь слишком хорош.
Они вернулись на Каля-Викторией, пересекли площадь и выехали на широкий проспект, где посреди богатых особняков возвышалось немецкое посольство. Оттуда они выбрались
