— Почему же стыдно? Это мои товарищи.
— Какие они тебе товарищи? Вот придут скоро настоящие товарищи, сразу увидишь, кто такие эти!
— Вы, наверное, большевик? — грозно спросил Саша — Двадцать Тысяч.
— Тебя не спросился.
Повернувшись всем телом к Немичу, Виктор снова заговорил с митинговой интонацией:
— На Севере происходит мировая история. Керенский трещит по всем швам. Корнилов наступает — вроде он за народ, а на деле хочет восстановить Николашку. Ленинцы призывают рабочий класс! А тут, в Евпатории, никто ни черта не чует. Курултай завели, крымское правительство, и считают, понимаешь, что тут у нас пуп земли. Но ничего, не дрейфь. Доберемся и до них.
Он резко встал, с шумом отодвинул стул и, бросив на прилавок керенку, пошел к двери. Бросок был таким шикарным, что керенка должна была бы зазвенеть, если б не была бумажкой. Сенька Немич подхватил свой кузнечный молот, с которым никогда не расставался, нехотя побрел за Виктором. Он не допил своего стакана.
Шокарев. Послушайте, Виктор! (Так, кажется, вас зовут?)
Г р у б б е. Ну, слушаю.
Шокарев. Вы, я вижу, человек идейный. Разумеется, большевик... А что, если дать вам миллион? Вы остались бы в лагере революции?
Груббе (усмехаясь). А вы дайте, тогда посмотрим.
Он вышел на улицу, за ним Сенька. Дверь была с окном, и Сенька, захлопнув ее, погрозил гимназистам споим кузнечным молотом:
— Пеламиды!
Юноши, подавленные этой сценой, от которой вдруг повеяло дыханием эпохальных событий, некоторое время сидели молча.
— Странный напиток — буза! — сказал Саша, чтобы что-нибудь сказать. — Первые два глотка пьешь как будто ничего, а вся вкуснота начинается с третьего.
— Так ты бы сразу с третьего и пил, — посоветовал Артур.
— Я хочу поговорить о Самсоне Гринбахе, — сказал Шокарев. — Конечно, Леська — прекрасный моряк и вполне справится. Но Леська — моряк по опыту, да и просто потому, что он сын рыбака и внук рыбака. А Симка — мореход по вдохновению! Леська мечтает быть юристом, а этот хочет стать капитаном дальнего плавания.
— В капитаны евреев не пустят.
— Ну что же, он крестится. Можешь быть спокоен. Он убежденный атеист, и ему все равно, что там в паспорте написано.
— Почему нужно креститься? После революции все нации равны перед законом.
— А ты веришь в то, что так и останется? Вот уже Корнилов наступает на Петроград. Реставрация неминуема.
— Постойте, мальчики. Я ведь говорил о Гринбахе.
— Ну и мы о нем.
— Вернемся все-таки к теме. В конце концов дело не в том, кто из них лучше — Бредихин или Гринбах. По заменить Самсона Леськой только потому, что Самсон — еврей, это такое безобразие!
— Верно, Володя, — сказал Бредихин. — И получается, что Груббе прав: в Петрограде творится великое, а здесь, в Евпатории, все идет по старинке, точно мы живем за границей. Да вот хоть возьмите наш седьмой класс: портрет Николая до сих пор висит.
— Ну это уже история! — возразил Саша — Двадцать Тысяч.
— Неправда! — взволнованно вскричал Бредихин.— Сегодня, когда царизм только-только свергнут, это — политика, именно политика!
— Но что же нам делать с Гринбахом?
— Здесь нужен революционный акт, — сказал Бредихин.— Надо всем нам собраться и пойти к директору с протестом.
— На меня не рассчитывайте! — сказал Саша. — Я не пойду.
— Вот тебе раз! Почему?
— А как вы докажете, что Гринбаха отстранили именно потому, что он еврей?
— Мне сказал об этом поручик Анджеевский.
— А он откажется. Что тогда?
— Сашка прав.
— То-то и оно. Ваша революция превратится в самый простой гимназический бунт, и кое-кто может вылететь с «волчьим билетом».
— Как?! В наши дни?
— А почему бы и нет?
Буза была выпита, деньги уплачены. Юноши вышли на улицу и двинулись по Приморскому бульвару. По дороге встретился грек Хамбика со своими вареными креветками. Как не купить?
— Авелла, Хамбика!
— Авелла.
Хамбика, несомненно, самый красивый юноша в Евпатории. Но на нем были такие вопиющие лохмотья, что он казался скорее раздетым, чем одетым. Тряпье свисало с него, точно осенние серо-коричневые листья. Сквозь них светились плечо, грудь, кусок бедра, голые колени. Подуй крепкий ветер — листья умчатся, и останется бронзовая статуя, место которой на пьедестале. Однако об этом никто не догадывался.
Где-то у фотографического киоска стоял силомер. При нем не было хозяина, и гимназисты могли испробовать силу бесплатно. Первым нажал рычаг Артур. Стрелка показала 170. За ним нажал Канаки — 150, потом Шокарев — 140. Наконец, подошел Бредихин. Но пока он нажимал, Артур большими шагами ушел вперед, и только Саша, которому до всего было дело, остался наблюдать за результатом. Увидев цифру, отмеченную стрелкой, он помчался за ушедшими с криком:
— Леська выжал 200.
— Да ну?
— Ей-богу! Сам видел! Но аппарат, конечно, испорчен, иначе хозяин не оставил бы его на произвол судьбы.
Объяснение, как все у Саши, было логичным, и все успокоились: земной шар продолжал вращаться вокруг своей оси.
— Мальчики! Пошли на Катлык-базар!
— Зачем?
— Шашлыки есть.
Широкая площадь Катлык-базара была конским рынком. Это древнее торжище обслуживали лавчонки шорников, магазины скобяных товаров, амбары с овсом, а также караван-сараи, кофейни и чайханэ.
На излучине Катлык-базара, где-то недалеко от элеватора, под вывеской «И. С. Шокарев» ютилась палатка, перед которой на жаровне шипели тронутые золотом шашлыки.
Хозяин палатки, красивый старик с шоколадным лицом и голубой от белизны бородкой, скомандовал: «Буюрун[1]»— и все принялись есть. Но тут хозяин узнал Шокарева. Достав железный шампур, нанизав на него по крайней мере три порции, затем насадив еще жареную почку и горячий помидор, он с восточной церемонностью преподнес все это сооружение смутившемуся Володе.
— Что вы? Зачем?
— Подарок.
— Не нужно! Право, не нужно!
— Кушай, не обижай старика, а то папе скажу.
Старик засмеялся сипло и с переливами, как часы перед боем, а Шокарев, покраснев, точно девушка, и оглядывая всех виноватыми глазами, взял шампур и начал давиться нежным барашком, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Плохо быть сыном миллионера!
— Смотри-ка! Они опять жрут!
По площади проходили Виктор Груббе, Сенька Немич и какой-то солидный мастеровой лет тридцати.
— Эй, лорды! Приятного лопанья! Дай бог подавиться!
— Прекратите! — приказал мастеровой. — Что это за хулиганство?
— Но ведь они только что пили бузу, товарищ Караев.
— А вам какое дело? Что, у вас других интересов нет, как только примечать, кто что ест?
Ребята замолчали. Все трое пересекли площадь ровным шагом, хоть не в строю, а в ногу. И странная вещь: их было всего три человека, но производили они впечатление отряда.
— Что им здесь нужно? — тревожно спросил Листиков, который замечал каждую мелочь.
— А что?
— Мастерового я знаю: это Караев. В прошлом году он красил нам террасу. Маляр как маляр. Но при чем тут этот матрос и Сенька? И почему они пошли в татарский район? Таинственные вещи происходят в нашей Евпатории...
— Коммунизм на нас идет! Вот что происходит, — сказал Артур.
— Мальчики, а что такое коммунизм? Я хочу знать чисто теоретически. Кто что-нибудь об этом читал? — спросил Шокарев.
Никто не читал.
Шашлычник принес кофе в маленьких красномедных кастрюльках с длинными ручками. Черная жидкость и бронзовая пенка на ней источали удивительно уютный аромат.
— Ну а теперь что мы будем делать? — спросил Юка после того, как кофе был выпит.
— Мальчики! Сегодня суббота. Пошли в баню?
— Дело! Пошли!
— Постойте. А где же белье? — спросил Шокарев.
— Как! И ты с нами? У тебя ведь дома ванна.
— Все равно. Я тоже пойду. Вот только свежее белье...
— Какое белье? — воскликнул Канаки. — Зачем белье? Кто носит белье в сентябре? Трусики — вот наше белье! Мы — евпаторийцы!
Пошли. Впереди Артур, за ним другие. Шествие замыкал Шокарев. Настроение чудесное: сегодня суббота, уроков готовить не нужно, впереди — баня, завтра можно поспать подольше, к тому же на Морской улице блеснуло море в закате.
— Запева-ай! — скомандовал «капитан».
Листиков затянул, хор подтягивал:
При-ибежали в избу детиВ штана-ах,Второпях зовут отцаБез штанов:«Тя-атя, тятя, наши сетиВ штана-ахПри-итащили мертвецаБез штанов».
Прохожие останавливались и глядели на юношей с умилением: многие узнавали Шокарева. Но некоторые проходили мимо, угрюмо ворча:
— А еще гимназисты! Чему их там в гимназии учат!
