села украшен?
Кто здесь прошел — паписты? Или наши?
Как страшен ряд несчастья твоего,
О, Франция! Ты вся в дыму развалин:
Твои же сыновья тебя распяли...
Как жаль, что сонеты Яши Харона и Юры Вайнера не увидели света. А сейчас, коль скоро речь зашла о поэзии, хочу рассказать еще об одном «приобретении» конца 40-х годов.
Не помню, кто привел в дом к Федоровым этого небольшого роста, близорукого юношу. Паренек, видно, жил впроголодь, как и полагается талантливому поэту. Был он студентом второго курса Литинститута им. Горького. Теперь его имя известно не только всей читающей России, но и далеко за ее пределами. Несколько лет назад он покинул Россию и поселился в США. В то время его еще не печатали, но по своей рассеянности он оставлял то там, то здесь клочки бумаги со своими стихами, что доставляло ему немало неприятностей. Он вошел в дом, буркнул что-то вроде: «Меня зовут Мандель», а, может, он просто сказал: «Эмка», — сейчас уже не помню. Но прекрасно запомнил, какое огромное впечатление произвели тогда на нас его первые юношеские, далеко не зрелые стихи. Было в них глубокое чувство гражданственности и лирики вместе с тем.
В те годы им были написаны такие стихи, как «Якобинец», «Невеста декабриста», «Возвращение» и многие другие. Я помню, как потрясли меня тогда «Стихи о детстве и романтике». Они были не только глубоко лиричны, но в них уже горел огонь гражданственности, столь характерный не только для Эмки Манделя, но и для Наума Коржавина (псевдоним, взятый Манделем).
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец.
И, как по нервам, прыгала волна...
Звонок урчал... И дети просыпались,
И вскакивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюбленным
На яркий свет автомобильных фар,
Когда цветут акации и клены,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану:
У всех поэтов ведь судьба одна...
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна...
И я смотрел со злобою и лютью,
И я поверить не умел никак.
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Романтика, растоптанная ими,
Знамена, пропыленные кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме...
И мне тогда хотелось быть врагом.
Стихи Манделя приходили слушать к Федоровым многие друзья и приятели. У меня нет уверенности в том, что в Литинституте среди коллег Эмки не было таких, которые относились к нему с недоброжелательством. Скверная привычка терять или забывать свои стихи, откровенность в разговорах с разными людьми, а, главное, атмосфера гнета, подозрительности и страха, стремление власти убирать тех, чьи головы чуть-чуть возвышаются над головами других или потенциально могли возвышаться, привели к аресту Манделя в 1947 году. Не исключено, что непосредственным поводом к аресту послужило стихотворение «16 октября».
После смерти Сталина такое стихотворение рассматривалось бы скорее как аполлогетическое, особенно последнее четверостишье. Но само упоминание о самом тяжелом и далеко не славном в истории обороны Москвы дне, дне паники, бегства и исхода тысяч жителей столицы, считалось тогда преступлением. Да и в наши дни не очень любят напоминания о 16 октября 1941 года. В связи с арестом Манделя был произведен обыск и у Жоры Федорова. Благодаря находчивости его жены Майи, удалось спасти тетрадь со стихами Манделя. Эмка отправился в Новосибирскую область на три года. Еще три года он прожил затем в Караганде. Мы не забыли и не бросили его. Слали ему в ссылку теплые вещи, продукты и пр. и надеялись на его скорое возвращение. К счастью, он вернулся.
* * *
...Мы тонем! Тонем не фигурально, а буквально. Мы, т. е. Жора Федоров и я, отчаянно барахтаемся в волнах озера Гавела в Трокае и скоро, обессиленные, опустимся на дно морское. Тогда все местные жители со вздохом облегчения полезут купаться, ибо существует поверье, что озеро становиться безопасным для купанья только после того, как кто-нибудь утонет. Всевышний наказывает нас за любопытство, за откровенную наглость. Наша знакомая актриса отправилась с местным владельцем парусной лодки на остров посреди озера будто бы собирать орехи и что-то очень долго не возвращается. И мы, обуреваемые нездоровым любопытством, погрузились в байдарку и погребли к острову. Неожиданно налетел шторм. Наша байдарка немедленно наполнилась водой, и мы очутились в воде довольно далеко от берега. Театральный реквизит, одетый на нас, промок, и только помощь извне могла нас спасти. На берегу переполох. Какая-то девочка разбудила спавшую под деревом Майю и радостно закричала: «Тетя Майя! Тетя Майя! Ваш муж тонет!» Лодок поблизости не было, и кто-то на лихтвагене помчался на противоположный берег за лодкой. И вдруг свершилось чудо. Яхта отделилась от острова (видно, Аня и Павлик досыта наелись орехов) и с надутым парусом мчится прямо на нас. Еще мгновенье и... На берегу восторженные возгласы и крики «Ура!» И... яхта круто разворачивается и уходит от нас в сторону. На берегу — крики, проклятья, мат. Вторично яхта приближается к нам и берет нас на борт. Оказывается, услышав восторженные крики, Павлик решил, что он въехал в зону киносъемки, а тонем мьг согласно сценарию. Однако привычный русский мат заставил его усомниться и вернуться к нам. Провидение на этот раз решило нас лишь попугать. Но чтобы мьг ясно поняли Его намерение, часом позднее, когда мьг возвращались на той же яхте на другой берег озера, мачта неожиданно рухнула. Мой отец, узнав про наше приключение, сказал: «Друзей, которые вместе тонут, не разольешь водой».
...В то лето 1947 года Жора и Майя, ее мать, кинорежиссер Вера Павловна Строева и я, независимо друг от друга очутились в Литве. Жора отправился в археологическую разведку, Вера Павловна снимала фильм «Мария Мельникайте» («Марите»), а я по профсоюзной путевке отдыхал в Гируляе, близ Клайпеды. Потом неожиданно мы сошлись у Веры Павловны в гостинице «Бристоль» в Вильнюсе, и она предложила нам сниматься в эпизодах. Я с восторгом принял это
