— Уорнер, — беззаботно полюбопытствовал герцог, — где лорд Хартфорд? Я давно его не видел.
— Хартфорд? Лорд Хартфорд — болван и прикидывается больным: мол, слабые легкие не позволяют ему участвовать в общественной жизни. Он удалился в Хартфорд-Холл, чтобы вдали от света лелеять свою слезливую дурь.
— Болеть — слезливая дурь? Вы очень жестоки, Говард.
— Болеть, сэр?! Чепуха! Да он так же здоров, как вы, милорд герцог! Это все действие того недуга, который, полагаю, будет преследовать его до седых волос. Лорд Хартфорд влюблен. Престарелый волокита!
— Он сам вам так сказал?
— О нет, не посмел. Однако лорд Ричтон недвусмысленно на это намекает. Я больше не желаю знать Хартфорда, сэр. Я его презираю. Его следовало бы прогнать с позором.
— Вы чересчур суровы, Уорнер. Будьте снисходительнее. А теперь я с вами прощаюсь.
— Желаю вашей светлости приятных снов, а также выспаться покрепче и набраться сил.
— Постараюсь, — со смехом отвечал герцог.
Уорнер запахнул плащ и вышел. Если бы он незримо наблюдал за монархом еще часа два, то задумался бы, какие чувства не дают сомкнуться его темным беспокойным очам. Долго Заморна лежал без сна. Ни молодость, ни здоровье, ни утомление не могли приманить к его подушке сон. Светильник догорел и погас, догорел и огонь в камине, остались только тлеющие уголья; какое-то время они мерцали, вспыхивая алым, затем тоже потухли. Мрак и безмолвие сомкнулись вокруг герцога, однако его недремлющие глаза по-прежнему следили за картинами, которые рисовало воображение. Наконец мысль уступила, и дремота взяла верх. Герцог Заморна спал мертвым сном в кромешной темноте своей комнаты.
Лорд Хартфорд только что отужинал в одиночестве и теперь читал расстеленную на столе газету, опершись на нее локтем. Перед ним стояли графин с вином и полупустой бокал. Окна обеденного зала выходили на охотничьи угодья, которые летом радовали взгляд зеленой листвой, а сейчас, в хладном убранстве зимы, внушали тоску. В былые дни холостяцкое жилье не раз оглашали дружеским смехом избранные друзья хозяина, не раз зеркальная гладь махагонового стола отражала примечательные физиономии Ричтона, Арундела, Каслрея и Торнтона. Однако сегодня Эдвард Хартфорд сидел во главе этого стола один. Увенчанный самыми зелеными и пышными лаврами, какие собирала Ангрия на брегах Цирхалы, он удалился от двора, из совета, от общества, покинул Витрополь в разгар самого блистательного сезона за всю историю города, чтобы одиноким призраком бродить по пустынным залам своей ангрийской усадьбы. Многие считали, что тяготы последней кампании немного повредили генеральский рассудок; в числе тех, кто не находил иных объяснений поступку своего друга, был и милорд Ричтон.
Сумерки сгустились, и комната стала еще тоскливее. Хартфорд отбросил газету, до краев наполнил бокал янтарным вином и залпом осушил его в память года, когда был собран виноград. Если верить книгам, люди, оставшись в одиночестве, рассуждают вслух, и Хартфорд не стал исключением.
— Какого дьявола, — начал он, — нашего короля понесло в Ангрию? Пьяный издатель «Военного вестника» очень бойко живописует продвижение монарха. На улицах Заморны его освистали, а он в обычной своей манере, вместо того чтобы проехать через город как можно тише, велел форейторам остановиться перед гостиницей «Стэнклиф» и ну метать громы и молнии! Вот это была речь! Какое начало! «Дьявол вас разберет, ребята! Вы переменчивы, как вода! Никто с вами не сравнится…» Резковато, но этот западный денди знает душу нашей земли. Его девиз — «Брать быка за рога». Пока тактика сработала. Впрочем, как сказано то ли в Апокалипсисе, то ли у кого-то из пророков, это еще не конец.[2] Лучше бы он в Ангрию не совался.
Наступила пауза, которую Хартфорд заполнил еще одним бокалом золотистого вина.
— Итак, — продолжал его милость, — мне не следует пить это гваначе.[3] Оно распаляет, а мне лучше бы сидеть на хлебе и воде. Однако же, прости Господи, в сердце у меня поселилось чувство, которое я не могу ни вырвать, ни подавить — остается лишь заливать его вином. Рассказывают про обманы зрения — интересно, какой порок зрительных нервов удерживает перед моими глазами образ, который не пропадает во тьме и не рассеивается на свету? Определенно какой-то демон разжег костер в моих внутренностях. Жгучий трепет пробежал по моим жилам, когда ее теплая мягкая рука коснулась меня последний раз — о небо, уже год назад! — и с тех пор никак не уймется. Страсть выпила из меня все соки! Я исхудал вдвое! И все же я по-прежнему хорош собой.
Хартфорд поглядел в большое зеркало, висевшее между двумя окнами. Там отражалось смуглое властное лицо с четким профилем, высоким лбом и выразительными глазами. Густые, черные как смоль волосы, усы и бакенбарды, мужественная осанка, широкая грудь и внушительный рост довершали образ воина и патриция, делающий честь породившей его стране. Его милость вскочил из-за стола.
— Почему я отчаиваюсь? — вопросил он, быстро расхаживая по комнате. — Клянусь Богом, я могу внушить ей любовь! Я не раскрыл перед нею своих чувств. Не предложил ей титул, руку и мое истерзанное сердце. Но я это сделаю. Кто сказал, что она захочет оставаться его любовницей, если может стать моею женой? Мир будет смеяться над Хартфордом — мне плевать на мир. Это несовместимо с родовой честью — я сжег родовую честь и растворил пепел в гваначе. Подло вмешиваться в дела другого — в дела человека, который был мне другом. Да, мы были рядом в пирах и в сражениях, мы делили горе и радость. Клянусь Богом, задумай такое кто-нибудь другой, я бы первым вызвал его на поединок. Однако Заморне до нее столько же дела, сколько мне — до этой глупой рождественской розы[4] на лужайке, пожухшей от зимнего холода. Он вспоминает о ней, только когда она зачем-нибудь ему нужна. К тому же каждый за себя. Я попытаюсь, и если не преуспею, буду пытаться снова и снова. За нее стоит побороться. А тем временем, быть может, Энара или Уорнер пригласят меня отобедать свинцом, либо я сам, позабыв воинский устав, обращу дуло не к противнику, а к себе. Так или иначе, придет конец мученьям, которые ночью гонят от меня сон, а днем — рассудок.
Довольно сумбурная речь; впрочем, странный блеск в глазах его милости подсказывал, что здесь не обошлось без действия вина. Итак, оставим Хартфорда расхаживать по комнате и беситься от неутолимой страсти. Достойный представитель аристократии!
Ясным январским вечером луна взошла над синими вершинами Сиднемских холмов и озарила тихую дорогу, ведущую к деревушке Риво. Промерзшая земля искрилась. Хоксклифский лес был тих как могила. Его черный безлистый простор уходил вдаль, разделяя небо и землю четкой зубчатой линией. Серебристо-синюю твердь там и сям пронзали алмазы звезд, и лишь луна, огромная, полная, золотистая, смягчала его холодный оттенок. Упомянутая мною проселочная дорога была совершенно безлюдна. Призрачные сосны и раскидистые старые буки стояли вдоль нее словно часовые Хоксклифа. Дальше она ныряла под темную сень леса, а здесь проходила по старой, выбеленной инеем насыпи под стеной, заросшей плющом и мхом. Алый краешек солнца исчез за горизонтом и последними лучами зажег окна домика на краю Хоксклифского леса. Освещенная луною дорога как раз и вела к нему от Риво кратчайшим путем. И здесь мы с вами помедлим, надеюсь, закутанные в меха, ибо никогда еще столь лютый мороз не сковывал воды Олимпианы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
