– Выглядишь в целом нормально, даже хорошо. Похудела. Тоже не так плохо. Только больше не смей! Но вот глаза… Как будто схоронила кого.
– Так я схоронила. – Инга поправила непослушную прядку волос, выпадавшую из-за уха. – Любовь.
– Ингуш, поверь мне: все пройдет, вечной любви не бывает. Там, где заканчивается одна, тут же освобождается место для другой.
– Бывает. И ты это знаешь. Пример? Мама и папа…
* * *
Родители Инги учились в одной школе, в одном классе. А до этого ходили в один детский сад. И папа рассказывал, что влюбился в маму, когда первый раз увидел ее в песочнице во дворе. У нее были очень красивые розовые бантики. Не просто капроновые, а с бархатными кружочками, как будто усыпанные красным мохнатым горошком. Папа это на всю жизнь запомнил.
Он любил маму всю жизнь, сколько помнил себя. Вслед им со смехом говорили: «Жених и невеста!» Папа не кидался с кулаками на тех, кто так говорил. Все правильно – жених и невеста. Так и будет, только надо подрасти.
Так и было. Они поженились сразу после школы, выбрали один институт – педагогический, вместе поступили, а когда заканчивали его, на экзамены бегали по очереди: один дежурил у коляски, в которой пищал маленький Ингмар. Это имя внуку дала прабабушка Инги по линии отца. Она рассказывала, что у Валевских в роду, кроме прадеда-поляка, давшего им красивую фамилию, было немало ингерманландцев – петербургских финнов.
От бабушки своей Эдвард Валевский унаследовал любовь к истории, нарисовал «дерево» своего рода и нашел многочисленных родственников в Финляндии и Эстонии. А в конце девяностых ему неслыханно повезло: на него свалилось наследство одинокого финского дяди Эйно, который был безумно рад тому, что на старости лет его нашли родственники. Обнаружившееся родство было не седьмой водой на киселе, а настоящее, с деревенскими метриками и записями в амбарных книгах о рождении и даже со старинными черно-белыми фотографиями, сохранившимися у членов некогда большой и дружной семьи, раскиданной ныне по всему северо-западу, не только российскому и карельскому, но и финскому. Так Эдвард Валевский стал владельцем крупной судовой компании в Финляндии. К тому времени он был уже одинок: его единственная на всю жизнь любовь – хрупкая ленинградская девочка Оленька с васильковыми глазами – умерла от банального заражения крови.
Они работали в крошечной деревенской школе в отдаленном карельском поселке. Оленька была беременна, в семье ждали дочку. Ей уже и имя придумали – Инга.
Оля должна была за две недели до родов лечь в больницу, но роды начались раньше срока. На дворе стоял дождливый сентябрь, ямы на дороге превратились в озера, в которых воды было по пояс. До районного центра сто километров, дорога разбита грузовиками, вывозящими к железной дороге лес. Поэтому, когда местной фельдшерице стало понятно, что роды у «учителки» сложные и ей самой не справиться, Эдвард принял решение – везти Ольгу в больницу на лошадке.
Потом он всю свою жизнь казнил себя за этот опрометчивый шаг, хотя врачи сказали ему, что, останься они дома, Олю тоже было бы не спасти. Вот если бы она была в стационаре…
* * *
…Они выехали из поселка в сумерках. Их провожали всей деревней. Сосед и приятель семьи Валевских – поселковый ветеринар дядя Саша, у которого вместо одной ноги была с войны громко постукивающая на мостках деревяшка, – поехал с ними. Если бы не он, Эдварду Валевскому осталось бы только повеситься на березе в лесу.
Лошадка бежала по обочине дороги, колеса телеги подпрыгивали на рытвинах и ухабах. Оленька стонала, иногда вскрикивала от дикой тряски. Эдвард ничем не мог помочь. Только добрым словом. И он шептал ей эти добрые слова прямо в ухо, склонившись над Ольгой под брезентовым пологом, который соорудили рукодельные деревенские мужики.
Потом Оленька вцепилась в руку мужа своими тоненькими пальчиками и искусанными в кровь губами прошептала:
– Эдди, все! Больше не могу!
– Сто-о-ой!!! – прокричал Эдвард вознице. Дядя Саша сказал лошадке «Тпру-у-у-у!», натянул поводья, и послушный конь остановился.
Дальше все было как во сне. Минуты показались двум мужикам вечностью. Но все когда-то кончается, и Оленькиным страданиям пришел конец. Ее лицо исказила гримаса боли, послышался «бульк», будто камень упал в воду. И тут же раздался писк.
Дядя Саша ловко вытащил из-под рубашки Ольги сморщенного ребенка, перетянул в двух местах обрывком чистой тряпки пуповину и резанул ножом между двумя узелками. Потом обернул ребенка приготовленной пеленкой, сверху – стареньким байковым одеялом и, наконец, пуховым платком.
– Эдька! Я дитя себе под рубаху спрячу, прям к телу, чтоб не замерзло, а ты давай бабу обихаживай, но уже на ходу! Спешить надо!
Он расстегнул теплую байковую рубаху на груди, приложил к ней сверток с ребенком, запахнул плотно плащ-палаткой, в которой прятался сам.
– Но-о-о-о!!! – прокричал дядя Саша застоявшемуся коню, и тот сорвался с места, скользя копытами по глинистой кромке дороги.
Эдвард боязливо подложил под Оленьку чистый лоскут, предусмотрительно прихваченный на всякий случай с собой. Ольгу трясло в ознобе, который сменился страшным жаром. Она не откликалась на имя, только судорожно глотала. От отчаяния, от беспомощности Эдвард заплакал. Сначала беззвучно, потом в голос. Оленька не слышала его.
Зато его услышал дядя Саша, который выматерился громко, развернулся, чтобы хлестким словом привести в чувство мужика, и в этот момент увидел вдалеке два плавающих по дороге световых пятна – фары догоняющего их грузовика.
Грузовик натужно гудел вдалеке, настигал дяди-Сашину лошадку. Выбрав более пологое местечко, дядя Саша направил коня с обочины, остановил его, выскочил на дорогу.
Он стоял, расставив ноги широко в стороны, и, когда машина приблизилась, начал махать рукой, чтобы его заметили. Лесовоз остановился, подняв в небо столб брызг из глубокой лужи. Дверца открылась, из нее показался мужик. Вглядываясь в темноту, зло проорал:
– Какого лешего? Уйди, мать твою! А то задавлю на хрен!
Дядя Саша кинулся к нему, придерживая руками ребенка за пазухой.
Водила оказался нормальным, все понял. Через несколько минут они управились: Эдвард с Оленькой на руках и со свертком, в котором орал потревоженный ребенок, устроился в теплой кабине лесовоза, а дядя Саша с напарником водителя потрусили следом за машиной на телеге.
В районный центр прибыли под утро. Эту дорогу Эдвард Валевский запомнил на всю жизнь. От дикой тряски ребенок в узелке скоро затих, а вот Оленька почти не приходила в себя. Эдвард чувствовал, как по ногам его из Оленьки течет что-то теплое. Он догадывался – что. Но не хотел об этом думать. Ему было страшно. Он вспоминал из курса анатомии, сколько в человеческом организме крови, и не мог вспомнить. Он молился. Совершенно не зная, как это делать правильно, просил Бога о милосердии. Он уговаривал Его, чтобы Всемогущий помог им быстрее добраться до больницы, чтобы врачи успели спасти Оленьку, чтобы не заболела его крошечная дочь. Он еще не знал, кто у него родился, но догадывался, что это девочка, как мечтали они с женой.
