должен был идти.
Глава 2. Наккива
Холмы молчали, безмятежные, как серо-синяя вода. Их вершины алели, и лёгкая розовая дымка, как тончайшая ткань, текла над ними. Песок дышал зноем, и не верилось, что этой ночью Великий Гончар размачивал глину водой, недовольный своей работой.
Редкие пучки сухой травы, будто косматые зверьки, сбились в стайки, окружили бурый валун, вросший в землю. Здесь, в тени у дороги, сидел мужчина с кожей красной, как макушки холмов, безволосый и нагой. У ног его, не двигаясь, лежала смуглая девушка.
Но вот она пошевелилась, дёрнула пряди волос, застрявшие в траве, приподнялась и огляделась.
— Я не сплю? — спросила она хрипло и закашлялась. — Не сплю, и мне не кажется, и я не умерла?
— Ты пришла в ущелье в бурю. Ты и правда едва не умерла, Нуру, и не стоило тебе поступать так.
Она улыбнулась, и светло-синие глаза её засверкали, такие чистые на смуглом лице, испачканном каменной пылью и кровью. Отведя со лба спутанную прядь, тоже серую от пыли, Нуру протянула руку.
— Зато ты ожил! Посмотри, разве не хорошо — вот полосатые холмы, о которых я столько раз говорила тебе, и синее небо над ними — ни пятнышка на гончарном круге! В ущелье ты был серым и бледным весь, даже губы и глаза, а теперь ты такой красивый. Знала бы, раньше дала своей крови. Скажи, ты рад?
— Я и был живым. Ты напрасно сделала это, Нуру.
— Ну что ж, а я рада! — сказала она, тряхнув головой. — Та часть ущелья, где ты был, обрушилась, и я навсегда потеряла бы тебя. Теперь ты жив — даже у Светлоликого Фаруха нет живого каменного человека, а у меня есть! Мы вернёмся домой, и они не посмеют отдать меня Хепури. К нам будут ходить, чтобы смотреть на тебя… Какую плату с них брать?
— Нуру…
— Я думаю, двадцать медных ногтей, не меньше. Но только чтобы смотреть! А если кто захочет расспросить тебя о давних временах, пусть даёт серебряную фалангу за один рассказ. Мы хорошо заживём, каменный человек! Построим новый дом из глины, высокий, с острой крышей — лучше, чем у всех!
— Я не вещь, дитя, не то, что выставляют напоказ. Я не принадлежу никому, и у меня есть имя: Сафир. Идём.
Он поднялся, и Нуру поднялась тоже, глядя растерянно. Она едва доставала ему до груди, и ей пришлось вскинуть голову.
— Но ведь ты спал много времён и ничего не знаешь о мире. Конечно, ты останешься со мной. Тебе некуда идти, и тебе нужна одежда, а значит, нужно работать. Ты мог бы собирать скарп и молотить листья, а я бы плела верёвки, но это глупо, так глупо, если можно просто показывать тебя за медь и серебро!
— К чему мне одежда, разве не знаешь ты, что мой народ её не носит? Мне не нужно серебро, Нуру, и не нужно золото.
Он стоял, тёмный против ясного неба, сложив руки на груди, и говорил устало.
— Я уйду к своему народу, но перед тем отведу тебя в Наккиву, город у реки. Ты хочешь домой, и, может, братья не тронут тебя, пока я рядом, но я уйду, и тебя забьют камнями. Даже если я возьму слово, его не сдержат. Идём в Наккиву, идём к реке Мау. Я попрошу, и тебе дадут приют.
— К какой ещё реке? — воскликнула Нуру, хмурясь. — И города я такого не знаю. К нам наезжают торговцы из Куты и Таоны, из Макавы, но я не слышала о Наккиве! А камнями бьют тех, кто отнял чужую жизнь, но ведь я никого не убила.
— Ты ослушалась братьев. Идём. Город, должно быть, поменял имя, так бывает, но я помню путь. Там, за рощей, мы выйдем к берегу извилистой Мау, а к поре, когда Великий Гончар завершит работу, будем в Наккиве.
Он пошёл, а Нуру осталась стоять.
— Каменный человек! — окликнула она, но, видя, что он не слушает, побежала. Она нагнала его на дороге, жёлтой и пылящей. — Стой же, каменный человек! В той стороне нет рощи, и нет реки, и мама тревожится, а братья хоть и сердиты, но никогда — слышишь, никогда! — не побьют меня камнями. Мне нужно домой, и тебе нужно со мной. Идём же!
Она взяла его за локоть двумя руками, пытаясь удержать, но он шёл, и Нуру волей-неволей бежала следом.
— Мне тяжко, Нуру, — сказал он и вздохнул. Тёмные глаза его в тёмных ресницах, обведённые чёрным, глядели грустно. — Я давно не ходил, и каждый шаг теперь даётся мне с трудом. Боюсь, если остановлюсь, не найду сил идти дальше. Мне нужно успеть отвести тебя в Наккиву. Скоро Великий Гончар раскалит свою печь и примется за работу, но нам придётся идти. Если поторопимся, к жаркой поре доберёмся до рощи, там будет легче.
— Но там нет рощи! — воскликнула она. — Нет и не было, сколько я живу.
— Должно быть, засохла. Жаль, но идти нужно. Отдохнём у реки.
— И реки там нет!
— Разве ты бывала в той стороне, Нуру? Я думал, ты не ходила дальше ущелья.
— Даже если не ходила, что с того? Торговцы ездят туда и назад, а их послушал — всё равно что сам побывал. Они говорят, то долгий путь через пустынные земли, и нужно идти с запасом воды. Ближайшие поселения в двух днях отсюда, если ехать на повозке, запряжённой быками. А мы идём, и идём без воды — мы не дойдём!
— Не тревожься, — сказал он. — Я знаю путь.
Двое шли по дороге. Пыль клубилась, и жёлтое марево дрожало над холмами — казалось, их макушки тают от зноя. Там, наверху, Великий Гончар ставил фигурки в печь, и жар её раскалял землю.
Ветер гнал песчаные волны. С лёгким шумом летели они над дорогой, прозрачные, и захлёстывали ноги, но не дарили свежести, а лишь сушили и кололи кожу. Песчинки набивались в глаза, в рот, хрустели на зубах.
Нуру шла, прикрываясь рукой и держась за локоть спутника. Она почти не раскрывала глаз и то и дело спотыкалась.
— Раньше ты нравился мне больше, — жалобно сказала она. — Ты упрям, ты делаешь всё не так, как нужно. Даже голос твой не такой, как я думала!
— Мы склонны выдумывать, дитя, оттого и страдаем. Ты ведь знаешь притчу о юноше и птице?
Нуру фыркнула от попавшего в рот и нос песка, отмахнулась от ветра рукой и потребовала:
— Расскажи!
