сначала махт ди арбайт чистить картошка!
— Я тебе сегодня мусор выносила?! — завопила я возмущенно. — У меня каникулы! Я тебе не малай!
— Ты не малай, ты петлюра! — бодро отвечала с крыльца бабка и вошла в дом.
С улицы чьи-то босые пятки выбили на заборе чечетку. Найда рванулась на цепи, раздирая грудь, как пьяный матрос в кабаке. Я зарыдала и исступленно заколотила ногой по полу сарая.
Дед неторопливо переложил две последние пачки старых газет и сказал:
— Чтоб он так обпился тем лимонадом и лопнул, американская холера, как этот ребенок страдает! — Он сунул руку в карман пыльных стариковских брюк с вечно застегнутой на одну пуговицу ширинкой, достал мелочь и сказал:
— На. Возьми, мамэлэ…
Он протягивал мне истертую жизнью ладонь из глубины сарая. На ладони лежали три монеты по пятнадцать и тусклый рыжий пятак, истертый и старый, как дедова ладонь… Господи, сколько этих полтинников я выколотила из его скудной пенсии!
Дед стоял в клубах золотой пыли и протягивал мне мелочь. Пахло яблоками, пылью старых газет, мешками, ветошью. Я отерла ладонью слезы и сопли и подалась к нему — забрать деньги. Но дед, пряча глаза, вдруг отступил, смешиваясь с пылью в глубине сарая, я осталась стоять одна в проеме двери, да уже и не было ни двери, ни самого сарая, он распался, заклубился пылью, и только тонко звучащий в воздухе аромат «гольдера» все витал и витал надо мною…
— …Делай ветер!
— Я делаю.
— Делай сильнее. Это у нее от жары. Я же просил тебя позвонить куда следует и сказать, чтоб перестали наконец топить баню в редакции!
— При чем — баня, когда она сама в тулупе! Я еще таких идиоток не встречала. Она б еще унты надела.
— Ладно, молчи. Делай ветер!
— Я делаю.
Надо мною трудилась Царица Савская. Раскачиваясь всем телом, как цадик в молитве, она обеими руками опахивала меня красной папкой с рассказом ташкентского прозаика.
— Спасибо, достаточно, — пробормотала я.
Гриша склонил ко мне апостольскую лысину и спросил:
— Ди бист аидышке?[4]
— А кто же еще? — слабо огрызнулась я.
— Так что ты здесь голову всем морочила со своим узбеком?
— Я не морочила! Я действительно привезла рассказ узбекского писателя на русском языке на…
— Хватит, — сказал он. — Это мы уже слышали… На, съешь бутерброд.
Он держал бутерброд перед моим носом. Машинально я взяла его. На стуле подкладкой вверх, так что грязная вата топорщилась во все стороны, лежала дубленка. Я отвела от нее взгляд и надкусила бутерброд.
— Ну, и что ты делаешь в Ташкенте? — спросил Гриша.
— Живу… — ответила я, уплетая бутерброд. Только сейчас вспомнила, что не завтракала; была мысль заскочить в аэропортовский буфет, да как-то ноги не дошли.
— Господи, — вздохнул Гриша, — ты расшвырял нас по всей земле!
Он открыл бутылку минеральной, и вода толчками полилась в стакан.
— Пей. Докатилась до жизни — в голодный обморок упасть. Ты что — бедная студентка?
— Нет, я бухгалтер! — весело возразила я, почему-то противясь окончательному разоблачению.
— Ешь дальше… Когда-то в Ташкенте жило много наших. Как сейчас?
— Навалом… — промычала я, принимаясь за второй бутерброд. — Хотя в последние годы многие едут.
— Да, — сказал он, как-то погрустнев. — Люди едут…
И непонятно было, по какому поводу он печалится: то ли из-за утечки еврейского населения за границу, то ли от невозможности последовать примеру этой части отщепенцев.
— У кого есть мозги в голове, у того они есть! — загадочно и торжественно встряла Царица Савская. Похоже, она давно доказывала что-то Грише.
— А ты уже можешь нести гранки Шлицбутеру! — велел он Савской раздраженно.
— Хорошо, — спокойно сказала она, усаживаясь на стул. — Пять минут Шлицбутер не умрет без гранок.
Вообще у меня сложилось впечатление, что, помимо служебных, она выполняет при Грише еще кое-какие обязанности.
— И что тебя в Ташкент занесло? — опять спросил он.
Я обиделась:
— Почему — занесло? Я там родилась и живу. Думаете, в Ташкенте жизнь хуже, чем в вашей сумасшедшей Москве?.. Занесло не меня, а родителей. Отец после ранения в госпиталь попал, так и остался. А мама с дедом и бабкой — в эвакуацию… Вообще-то они с Украины.
— А!.. С Украины!.. — Он оживился. — Возьми яблоко. Этот сорт называется «гольдер»… А где они жили на Украине?
— Под Полтавой. — С весенней жадностью я надкусила сочный, с кислинкой плод. — Может, вы знаете — было такое местечко под Полтавой — Золотоноша.
— Нет, она мне рассказывает! — вскричал вдруг Гриша страшным голосом. — Она — мне! Рассказывает про Золотоношу! Приехала из Азии в тулупе и рассказывает — мне! — где есть Золотоноша!
Он выбежал из-за стола, схватил меня за плечи обеими руками и встряхнул так, что кусок яблока, откушенный мною, вылетел на стол.
— Киндэлэ манц![5] Я вот этими вот ногами, и часто — без ботинок, семнадцать лет бегал по всем дорожкам Золотоноши! А ты мне рассказываешь!
Он забегал по комнате в каком-то странном возбуждении.
— Ай-яй-яй! — восклицал он. — Ай-яй-яй, какая встреча! — хотя, на мой взгляд, ничего такого уж сверхъестественного в нашей встрече не было.
— Фамилия! — он остановился.
Я замялась. Фамилия моего деда настолько знаменито-русская, что обычно я избегаю хвастаться ею.
— Жуковский, — наконец призналась я.
Гриша хлопнул себя по лысине.
— Ты внучка дяди Давида?! — закричал он и, оборачиваясь к Царице Савской: — Она внучка дяди Давида!
Я растерянно переводила взгляд с возбужденного Гриши на Царицу Савскую, которая сидела с выражением на лице жадного зрительского внимания в кульминационном моменте пьесы. Пушистая гусеница ее сросшихся бровей заползла на лоб и трепетала, извиваясь.
— Ха! Жуковские!.. — кричал Гриша, торжествуя. — Она мне рассказывает про Жуковских! Да мы жили калитка в калитку — знаешь, сколько лет? Молчи! Больше, чем ты на свете живешь… У них фамилия такая, потому что все они были черными, как цыгане, все, кроме Фриды… Жуковские! У них цыганка в роду была, настоящая, кочевая. — Он махнул на меня рукой: — Эта, наверное, даже и не знает…
— Почему — не знаю! — оскорбилась я. — Все знаю. Прадед ее в трактире увидел, на ярмарке, влюбился и привез в местечко. Говорят, красавица была.
— Точно. Я ее старухой знал. У них после этой цыганки все женщины в роду получались красавицы… — при этом Гриша простер ладонь в мою сторону, словно демонстрируя меня как экземпляр женщины из породы Жуковских.
Я перестала жевать и, выпрямившись на стуле, расправила плечи. Царица Савская усмехнулась.
— Трех дочерей Давида знали все. Их даже в Полтаве знали! — Он остановился. — Ты чья? Асина? Фридкина?
— Я
