Встреча с британским офицером, за которого она вышла замуж, знаменует собой начало нового этапа её жизни. Нелегко танцовщице бежать из священной темницы, но Мата Хари, прирождённая авантюристка, бежала. Однако даже дети, родившиеся от этого брака, не могли примирить её с чопорной, монотонной жизнью, которую вели жёны должностных лиц в Индии. Захватив с собой дочь, Мата Хари уехала от мужа в Голландию. Затем её потянуло в Париж, где она зажила той жизнью, для которой была создана. Деньги, и много денег, были необходимы. Она знала многих мужчин, один из них состоял на службе государства, ради которого Мата Хари, в конце концов, и погибла. С этим немцем она поселилась в предместье Парижа, в домике, роскошно меблированном в восточном вкусе, наслаждаясь ночной жизнью французской столицы.
Как только вспыхнула война, Мата Хари начала карьеру шпионки. Сначала она разъезжала по всей Европе. Будучи голландкой, она официально считалась нейтральной. Союзники смотрели на неё как на бывшую жену офицера британской армии с хорошей шотландской фамилией. Для центральных держав она была их агентом, а для народов европейских стран — талантливой, очаровательной танцовщицей.
Несколько месяцев в 1915 году Мата Хари выступала в мюзик-холле в Мадриде. Тут она впервые была заподозрена французской и британской секретными службами.
Подозрения не уменьшились, когда на следующий год Мата Хари собралась в Голландию. Отделение британской разведки было предупреждено, и когда пароход, на котором ехала танцовщица, прибыл в Саутгемптон, Мата Хари встретили и отвезли в Лондон. Однако никаких улик не обнаружили. Очевидно, всё необходимое она запоминала.
Мата Хари была не столь красивой, сколь обаятельной.
Гибкая, смуглая, живая, даже в 39 лет она невольно привлекала общее внимание. У неё был необычайной гибкости ум. Она вышла победительницей из схватки с лондонским первоклассным следователем. Однако подозрения остались. Ей отказали в праве продолжать путешествие и отправили обратно в Испанию с напутствием «быть осторожней», так как всё о ней известно. Мата Хари не воспользовалась предостережением. Вскоре она перешла границу Испании в надежде через Францию добраться до Швейцарии, но по дороге её арестовали и увезли в Париж. На этот раз при ней оказались уличающие документы, её судили, признали виновной и расстреляли. На расстрел она пошла в самом шикарном платье и на прощанье помахала солдатам перчаткой.
Эта полувосточная женщина была никуда негодным шпионом, так как везде привлекала внимание. Она достигла успеха в жизни, была богата. Зачем же рисковала жизнью ради чужого дела? Это можно объяснить лишь влиянием немца, с которым она жила несколько лет до войны…[5]
Население (особенно в Англии) неправильно смотрит на шпионаж. Требуют крови, в то время как бороться надлежит не с отдельными шпионами, а со всей системой. Раскрытие одного зашифрованного слова гораздо ценнее для Англии, чем дюжина казней в Тауэре (тюрьма в Лондоне).
Это приводит нас к контрразведке, или искусству вылавливания шпионов. Организация контрразведки в больших городах воюющих стран строилась более или менее одинаково.
Начнём с наблюдения за подозрительными и за населением вообще.
Обычно город делили на контрольные районы, каждый из которых находился под наблюдением старшего офицера разведки или сыскной полиции. Офицер имел в своем распоряжении отряд обученных агентов, которые, в свою очередь, нанимали «указчиков» из достойных доверия граждан.
Основной принцип заключался в том, что каждый контрольный район должен представлять собой «водонепроницаемое» отделение, в котором был бы замечен всякий посторонний человек и контролирующие органы знали бы каждого обитателя. Гражданские «указчики» должны подслушивать, подглядывать и доносить. Иногда для испытания «непроницаемости» района разведывательное управление посылало агента, выдающего себя за коммивояжёра или иного делового человека, и снабжало его фальшивыми документами. Если он подвергался аресту — значит всё в порядке.
Однако трудности, связанные с проверкой огромной населения, очень велики. В самый разгар войны в Париже было много авантюристов, одетых в форму британских офицеров. Не все они были агентами противника, но некоторые искатели приключений, безусловно, шпионили. Армия, особенно в начале войны, когда отовсюду стекались добровольцы, — прекрасное убежище для смелого агента. Где, как не в армии, мог шпион найти ту обстановку, которая интересовала его? Разоблачить мнимого офицера очень трудно. Простая перемена отличительного полкового значка могла обмануть военную полицию, а эти джентльмены держали с полдюжины различных знаков у себя на квартире или даже в карманах.
В первые месяцы войны проверке контрольных районов в Лондоне сильно мешала общая шпиономания. Всякого иностранца-официанта, всякого, кто закуривал у окна папиросу или кормил на улице голубей, граждане подозревали в шпионаже. В воображении ревностных и суетливых патриотов поминутно взлетали на воздух мосты и военные заводы. Знаменитых людей пачками расстреливали в Тауэре — в воображении тех же истериков, — а официантки и горничные шли на расстрел батальонами. На самом же деле в Англии за всю войну казнили меньше двух десятков шпионов. Со всех сторон приходили фантастические сообщения о немцах, которых якобы видели разъезжающими по ночам на автомобилях или застигали в тот момент, когда они сигнализировали авиации. Затем стали подозревать всех швейцарских гувернанток, которых нанимали в «хороших домах»…
Одно время лондонские власти получали в день до четырёхсот сообщений о «шпионах»; публика не могла понять, что именно подобной паники и желали немцы. Немцам только и нужно было, чтобы британские власти, заваленные лживыми донесениями, не успевали расследовать существенные дела. Однако всеобщее беспокойство было не совсем лишено оснований. Немцы нашли совершенно неожиданный способ посылки своих агентов — с толпами бельгийских беженцев, беспорядочно прибывавших в Англию. В общей сложности на всякого рода судах, от военных кораблей до вёсельных лодок, Ла-Манш переплыло четверть миллиона беженцев. Власти Фолькстона и Дувра не успевали проверять документы, к тому же у большинства изгнанников не оказалось паспортов. Германская разведка воспользовалась этим и перебросила многих шпионов под видом несчастных, бездомных бельгийцев. Иногда шпионов задерживали, судили и казнили. Эти разоблачения и наложили совершенно несправедливо клеймо на всех бельгийцев вообще.
В наблюдение за каким-нибудь человеком входила и проверка его переписки. Каждое отправленное по почте письмо, газету или посылку, — а их отправлялось ежедневно миллионы, — следовало распечатать; приходилось проверять и все телеграммы и каблограммы. Наиболее систематической перлюстрации подвергались письма, идущие за границу, но и внутренняя корреспонденция не оставалась без внимания. Таким путём государство получало много ценной коммерческой и прочей информации, которая затем передавалась в правительственные ведомства. Но главной функцией цензуры была, конечно, помощь в разоблачении шпионов. В одном Лондоне приходилось просматривать письма на шестидесяти языках. Расшифровать шифрованные сообщения цензуре удалось на 31 языке. Подозрительную корреспонденцию обычно фотографировали, а затем пересылали адресату.
Работники лаборатории секретной переписки при Министерстве почт и телеграфов во время войны сделали очень много. Вначале немцы прибегали к простым способам тайной записи — писали лимонным соком, слюной и разбавленным молоком. В первом случае следовало провести по бумаге горячим утюгом, во втором — нанести на письмо обыкновенные чернила, в третьем — посыпать мелким порошком графита. Затем враг стал применять более тонкие методы, но и цензура не отставала. Многое зависело от бумаги, на которой писалось тайное послание, и приходилось искать методы борьбы с самыми изощрёнными способами германской тайнописи. Лаборатории месяцами производили опыты, прежде чем изобрели некую красную жидкость, которая оказалась почти универсальным проявителем. При смазывании этим составом тотчас же выступали любые скрытые письмена. В то же время жидкость легко смывалась, и документ мог быть отправлен дальше. Об эффективности цензуры и контршпионажа в Лондоне можно судить по делу некоего Мюллера.
Власти заинтересовались английскими газетами, которые кто-то систематически посылал в Голландию с карандашными пометками возле безобидных на первый взгляд объявлений. Газеты с пометками отправлялись то из Ливерпуля, то из Портсмута, то из Лондона. Отправители, естественно, были неизвестны. Возможно, что объявления были самыми обыкновенными торговыми рекламами, а возможно это был код, по которому противнику передавались секретные сведения. На всякий случай дали распоряжение — все газеты, адресованные в Голландию, если на них имелись пометки, передавать экспертам-дешифровщикам; те же из газет, на которых не было видимых пометок, подвергать испытанию в химической лаборатории, чтобы выяснить, нет ли написанного симпатическими чернилами. И вот однажды на газете, отмеченной карандашом, была обнаружена цифра «201», написанная симпатическими чернилами. Разведка сейчас же приступила к проверке проживающих в Лондоне в домах под № 201. Предполагали произвести расследование даже по всей стране, но эта крайняя мера оказалась ненужной. В одном доме № 201, в предместье Лондона, жил некий скандинавец Петер Ган. Он и раньше находился под наблюдением как гражданин нейтральной страны; однако его поведение не вызывало подозрений, хотя наблюдение за корреспонденцией обнаружило, что он получает суммы, превышавшие барыши, которые можно объяснить коммерческими операциями. Суммы эти он получал от одного торгового дома в Голландии. Переводы сопровождались безобидными сопроводительными письмами. Гана попросили объяснить происхождение денег. Он откровенно заявил, что получает их для знакомого датчанина, по фамилии Мюллер, который, насколько ему известно, был коммивояжёром одной голландской фирмы, что соответствовало действительности.
