Предположительно она была написана в 1831 г. и в начале 1832-го опубликована в журнале «Телескоп» под названим «Харьковская Ганнуся» и с таким редакционным уведомлением: «Я получил от одного почтенного русского писателя, живущего в Малороссии, две повести с лестным для меня правом пересказать их по-своему. Я никак сим не воспользовался бы, если б пределы журнала позволили поместить их в том виде, как они мне доставлены; но я должен был их сократить слишком втрое. Следовательно, автора должно благодарить за изобретение и расположение, а за рассказ ответственность падает на меня. Погодин»[47].
В письмах Квитки к Погодину «Ганнуся» упоминается несколько раз. 10 июня 1831 г. он пишет: «Пленяясь рассказом Вашим, решился препроводить к Вам: 1-е. Канву для повести, написанную мною кое-как из рассказа, переданного мне почти за истину. Если содержание ее не слишком щекотит разборчивость, то повесть из нее, пером Вашим обработанная и переделанная, будет очень занимательна»[48]. Думается, что слова «пленяясь рассказом Вашим» не были просто данью вежливости. Уже опубликованные к тому времени и, без сомнения, известные Квитке повести Погодина должны были импонировать ему уже тем, что в сочувственных тонах воссоздавали картины народного быта и сатирически изображали нравы купечества и провинциального дворянства.
2 июля 1832 г., уже увидев результат погодинской «обработки» и «переделки», Квитка принимает его «с большою благодарностью». «За „Ганнусю“ – пишет он, – точно виноват: спешил или рассеян был, что, и предполагая говорить, как-то пропустил. Премного за нее благодарен. Я рублю всегда с плеча, что идет в голову. До обработки дела нет и потому еще, что сил недостанет. Конечно, она не могла явиться в данном мною ей виде, и Вы чувствительно обязали пристричь, где надобно, пообрезав лишние складки, все, одним словом, причепурив (как у нас говорят) ее, так что она пошла в свет за добрыми людьми. Нет. Напрасно Вы полагаете, что я без внимания ее оставил, много и премного благодарен»[49].
Есть, однако, основания предполагать, что обработка, которой Погодин подверг «Ганнусю», не вполне удовлетворяла Квитку, и это побудило его в 1839 г. переиздать повесть отдельной книжкой. Материал, которым мы располагаем, весьма скуп, но он подтверждает, что Квитка этим произведением дорожил, принимал близко к сердцу даже такую деталь, как формат книжки («Книжонка будет маленькая, то и формат крошечный можно дать с красивою сорочкою», «и вышла бы миленькою, дамскою книжечкою»[50]). В другом письме он сообщает об отрицательном отношении своей жены к «Ганнусе» («Анна Григорьевна не полюбила ее сначала и теперь ворчит на меня за выпуск ее»). Но как он ни считался с ее мнением, на этот раз, хоть и в очень обтекаемой форме выражает свое несогласие: «По-моему, пусть идет в ряд за прочими, – есть и плоше ее»[51].
В повести явственно дают себя знать веяния тогдашней романтической прозы: таинственное происхождение героини, запутанная интрига призваны держать в напряжении внимание читателя. Но обилие бытовых подробностей, подлинность народной речи, жизненность изображаемых характеров придают произведению своеобразие и выявляют самобытное дарование автора. Бричка, увязшая в глубокой грязи, неопрятные торговки на своих высоких обширных лавках, «кучами без всякого порядка навален был лук, лен, сало, мел, охра; в кадках стояло постное масло, деготь; сверху висели нитки, стручья красного перцу, крашеная шерсть…» Достоверность картины дополняют знакомые жителям Харькова топонимы: Лопанский мост, Холодная гора, «лавки, известные тогда под именем Леванидовских, выстроенные в 1796 году бывшим генерал-губернатором Леванидовым»[52].
С первого появления героини повести писатель приковывает наше внимание к противоречиям ее облика: «Я увидел девочку лет двенадцати с большими голубыми глазами, беленькую, румяненькую, одним словом, прекрасненькую, но в затасканном длинном шушуне, подпоясанную грязным-прегрязным полотенцем, или, как здесь называют, рушником. Маленькая ее головка повязана обрывком затасканного шелкового платка, от давности потерявшего свой цвет, из-под которого висела длинная русая коса с алою новою лентой, вплетенной на конце»[53].
В первом же разговоре она проявляет сдержанную гордость и независимость характера. На предложение денег «на башмаки… на платье… на что захочешь» отвечает отказом, не соглашается сесть в дрожки («Оце ще! <…> как мне можно с господами ездить на дрожках? А что люди скажут?..»). С тем же чувством собственного достоинства она воспринимает все происходящее. С трудом отыскав «булочницу Чучукалу», повествователь узнает «подробности, касающиеся к Ганнусе»: проезжавшая мимо барыня оставила ей малютку, а также запечатанный пакет с бумагами, обещала вернуться через месяц и исчезла. Ситуация завершается благополучно: повесть заканчивается трогательной сценой, когда мать и дочь обретают друг друга, но наиболее значимо не это, а доскональное знакомство Квитки с украинскими национальными характерами, деталями украинского быта, с местными обычаями и топографией Харьковщины.
Глава вторая
Малороссийские повести
1
В том же 1832 г., когда «Ганнуся» появилась в печати, Квитка пишет другую повесть – «Маруся», в которой справедливо видеть не только одно из его главных творческих свершений, но и начало направления его писательской деятельности, в котором он продвигался почти десятилетие. В эти годы Квитка создает три сборника «Малороссийских повестей». Два из них были изданы в 1834 и 1837 гг., третий, подготовленный автором к печати, дошел до нас в автографе, находящемся в Отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко НАН Украины (ф. 67, № 823, 75).
Приступая к публикации своих повестей, Квитка изначально намеревался выпускать их в свет частями или, как он сам выражался, «выдачами», соответственно на титульном листе первого сборника значилось «Книжка первая», а в завершение – «Конец первой книжки», а в следующем соответственно «Книжка вторая» и «Конец второй книжки». Сборник, дошедший до нас в рукописи, имеет заголовок: «Малороссийские повести, рассказанные Основьяненком. Книжка третья». Так же, как оба изданные, он включает три повести и завершается пометой: «Конец третьей книжки».
Принципиальное значение имеет и тот факт, что произведения, вошедшие во все три сборника, связаны общей нумерацией. В первый вошли повести, названия которых предваряются римскими цифрами I, II, III, во второй – IV, V, VI, в третий – VII, VIII, IX. Таким образом, эти три сборника представляли собой в глазах их автора единое целое. Планировалось ли их продолжение, мы не знаем, во всяком случае документальных сведений об этом не сохранилось.
По-видимому, автор «Ганнуси» быстро ощутил противоречие между романтизированной формой своего произведения и настойчиво прорывающейся во многих местах реальностью, установкой на воспроизведение так хорошо знакомого Квитке украинского быта – и у него хватило решимости это противоречие устранить.
Элементы таинственности, традиционно присущие романтической повести, погоня за занимательностью сюжета в «Марусе» отсутствуют вчистую. Повествование так безыскусно, прозрачно и кристально, что вызывало ассоциации с житийной литературой. С публикацией этой вещи он не спешил, но многочисленные упоминания о ней в его письмах подтверждают, что его отношение к этому своему детищу было особое. Формально история «малороссийских повестей» Квитки начинается с «Ганнуси», но в действительности именно в «Марусе» писатель в полной мере нашел себя.
В ожидании выхода «Малороссийских повестей», где она должна была появиться, он поминает споры о том, что «на нашем наречии нельзя написать ничего серьезного, нежного, а только лишь грубое, ругательное, кощунное», и именно в этой связи говорит: «Мне хотелось слышать беспристрастное заключение: имеет ли повесть „Маруся“ что-нибудь из того, что желалось выразить»[54]. 7 января 1839 г. благодарит Плетнева «за удостоение моей „Маруси“ помещением в журнале, издаваемом Вами, в переводе моем же и за все Ваши ободрившие меня отзывы»[55]. «Причины внимания, коим удостоена „Маруся“ и другие», он видит в том, что, они «писаны с натуры, без всякой прикрасы и оттушевки»[56]. Большое значение он придает и языку этих произведений: «…не могу, не умею заставить их говорить общим языком, влекущим за собой непременно вычурность, подбор слов, подробности, где в одном слове сказывается все»[57].
Не будем пытаться перечислить все упоминания об этой повести в письмах Квитки, но обратим особое внимание на письмо Плетневу от 26 апреля 1839 г. «Писав „Марусю“, я не узнал себя, что могу так писать. <…> Когда вышла первая часть повестей, отовсюду были отзывы, что они плакали, как Марусю погребали, и я готов был плакать о них. Были и такие, что благодарили меня, что я доставил лакеям их чтение, понимаемое ими; натурально, что я смеялся над такими. Немногие заметили, как Маруся, с Василем пересыпаясь песочком, когда говорила с ним о чувствах своих, и сказали, что мне не нужно другой эпитафии „Он написал Марусю“»[58].
