Аннет наблюдает за ним с интересом, но Боб смотрит с осторожностью.
— Мне кажется, это попытка заглянуть слишком далеко. Как ты думаешь, как скоро в будущем это сделают?
— Очень нескоро — самое раннее лет через двадцать-тридцать. И можете забыть о правительствах на этом рынке, Боб; ничего, что нельзя обложить налогом, они не понимают. Но посмотрите на это в свете самореплицирующейся роботехники: благодаря ей установится дешёвый рынок запусков в космос, в обозримом будущем удваивающийся каждые пятнадцать месяцев начиная с... м-м... примерно через два года. Итак, берем вашу пусковую платформу и мой краеугольный камень для проекта сферы Дайсона. Работает это примерно вот как...
* * *
В Амстердаме ночь, в Кремниевой долине утро. Пятьдесят тысяч детей родилось сегодня во всем мире. Линии производства микросхем в Индонезии и Мексике произвели очередную четверть миллиона материнских плат с процессорами производительностью более десяти петафлоп — всего на порядок ниже нижней границы оценки вычислительной мощности человеческого мозга. Ещё четырнадцать месяцев — и рост совокупной способности к обработке информации человечества станет больше у кремния. А первая телесная основа, которую перенесли на новые искусственные интеллекты, — загруженные омары.
Манфред бредёт обратно к своей гостинице, утомленный до смерти, усталый после перелета; в его очках все ещё рябь, слэшдот-эффект продолжается, каналы к чертовой матери и обратно перегружены гиками, язвительно прохаживающимися относительно его требования демонтировать Луну. Их голоса — где-то на периферии восприятия. Над головой по лику Луны ползут фрактальные облака — призраки ведьм, словно мимо проносятся огромные, последней модели, ночные «Аэробусы». Кожа Манфреда зудит, грязь въелась в одежду за три дня непрерывной носки.
Когда он возвращается в свою комнату, Иинеко мяукает, чтобы привлечь его внимание, и трется головой о его лодыжку. Это последняя модель Sony, допускающая всесторонние доработки и улучшения; в свободные минуты Манфред работает над ней, используя средство разработки с открытым кодом для расширения её набора нейронных сетей. Он наклоняется и гладит «домашнее животное», затем сбрасывает одежду и идёт в ванную. Когда на нём остаются только очки и ничего больше, он стаёт под душ и пускает горячие, тугие струи. Душ пытается вести с ним дружескую беседу о футболе, но Манфреду не хватает бодрости даже для того, чтобы болтать с этой небольшой, глупой нейронной сетью ассоциативной персонализации. Что-то из случившегося днём беспокоит его, но у нет сил разобраться, что именно было не так.
Обтеревшись полотенцем, Манфред зевает. Последствия резкой смены часовых поясов наконец сказываются в полную силу, в глазах мерцают бархатные искорки от ударов молотом. Он протягивает руку к пузырьку около кровати, проглатывает всухую две таблетки мелатонина, капсулу с антиоксидантами и поливитаминную пилюлю. Затем вытягивается на постели, на спине, ноги вместе, руки слегка по сторонам. Свет в номере тускнеет: ответ на команду распределенной системы обработки информации производительностью в тысячи петафлоп, поддерживающей работу нейронных сетей, которые взаимодействуют с его телесным мозгом через очки.
Манфред проваливается в глубокий океан бессознательного, населенного нежными голосами. Сам того не зная, он говорит во сне — невнятное бормотание, которое имеет мало смысла для постороннего, но многое значит для метакортекса, скрытого за его очками. Молодой постчеловеческий разум, в декартовском театре которого он председательствует, тихо урчит ему, пока он дремлет.
* * *
Сразу после пробуждения Манфред всякий раз наиболее беззащитен.
Вскрикнув, он переходит к бодрствованию, когда искусственный свет затопляет комнату, и мгновение сомневается, спал ли вообще. Вчера вечером он забыл укрыться, и ноги ощущаются словно смёрзшиеся картонные глыбы. Дрожа от непонятной напряженности, Манфред вытаскивает из дорожной сумки свежий комплект нижнего белья, затем тянется за грязными джинсами и безрукавкой. Если сегодня выдастся свободная минута, он поохотится за футболками на рынках Амстердама или отыщет какого-нибудь Ренфилда и отправит его покупать одежду. Ещё надо бы найти спортзал и размяться, но на это точно нет времени — очки напоминают ему, что он на шесть часов покинул реальность и теперь должен срочно догонять её. Во рту будто кошки насрали, а язык ощущается словно растение, испытавшае на себе действие «Агента Оранж». У него есть стойкое ощущение, что вчера что-то было не так, но не удаётся сообразить, что именно.
По диагонали проглядывая новую книжку из разряда популярной философии, Манфред чистит зубы, затем оставляет свои комментарии на публичном сервере аннотаций; он все ещё недостаточно пришёл в себя, чтобы завершить стандартные мероприятия перед завтраком — отправить утреннюю проповедь на сайт, где публикует все свои тексты. Ему не удаётся как следует сосредоточиться, мозг напоминает лезвие скальпеля, оказавшееся в чересчур большом количестве крови. Он нуждается в стимуле, в чем-то возбуждающем, в бодрящем пламени новостей. Но в любом случае это может подождать до завтрака. Открыв дверь спальни, Манфред едва не наступает на влажную картонную коробочку, лежащую на ковре.
Коробочка — точно такая же, как те, что он видел прежде. Но на ней нет никакой маркировки и не указан адрес — только его имя большими буквами, детским почерком. Он становится на колени и осторожно приподнимает её. Когда он взвешивает её в руке, в ней что-то сдвигается. Вес соответствует. И пахнет. Манфред осторожно и сердито несет коробочку в комнату, затем открывает, чтобы подтвердить своих худшие подозрения. Мозг тщательно удалён, выскоблен, как вареное «в мешочек» яйцо.
— Чёрт!
Впервые псих добрался до двери его спальни. Это само по себе вызывает беспокойство.
Манфред на мгновение замирает, настраивая свои информационные агенты на сбор сведений о статистике правонарушений, мерах по поддержанию порядка, а также касательно corpus juris: голландских законов о жестоком обращении с животными. Он задумывается, не набрать ли два-один-один по архаичному голосовому телефону, чтобы сюда приехали? Иинеко, перенимая его тоску, скрывается под комодом и трогательно мяукает. При обычных обстоятельствах он на минуту бросил бы всё, чтобы успокоить её, но не сейчас: само присутствие Иинеко вдруг оказалось остро смущающим, источником ощущения глубокого несоответствия. Она ведёт себя слишком реалистично, будто каким-то образом создание карты нейронной структуры мертвого котенка — выскобленного, без сомнения, для проведения некоего сомнительного эксперимента по загрузке сознания — привело к усилению возможностей её пластмассовой черепушки. Он снова чертыхается, озирается, затем выбирает самый лёгкий вариант: вниз по лестнице, шагая через ступеньку, с заминкой на третьем этаже для избавления от груза, до столовой в подвале, где завершатся устоявшиеся утренние ритуалы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
