Невский, хотя и погружён в свой труд, взглядывает на мальчугана, усмехается и покачивает головой. Затем вновь принимается за работу. Под рукою у Александра лежат две тупо заострённые нетолстые палочки: одна свинцовая, а другая костяная. Свинцовой палочкой князь делает значки и отметины на пергаменте — на выбеленной телячьей коже. А костяной палочкой он пишет на кусках размягчённой берёсты, выдавливая ею буквы.
Труд окончен… Александр Ярославич откидывается на спинку дубового кресла и смотрит устало на тяжёлую, тёмно-красного сукна завесу окон. Посреди неё начали уже обозначаться переплёты скрытых за нею оконниц. Светает. Александр Ярославич нахмурился.
Мальчик случайно заметил это, и рука его, уже занесённая над чёрным крючком нагара, так и застыла над свечкой: он испугался, что своей работой обеспокоил князя.
— Ничего, ничего, Настасьин, — успокаивает его Александр, мешая в голосе притворную строгость с шуткой, дабы ободрить своего маленького свечника.
Тот понимает это, улыбается и старательно снимает щипцами новую головку нагара.
— Поди-ка сюда! — приказывает ему князь.
Мальчуган так, со щипцами в руке, и подходит.
— Ещё, ещё подойди, — говорит Невский, видя его несмелость.
Гринька подступает поближе.
Невский созерцает его с большим удовлетворением.
— Да какой же ты у меня красивый, нарядный сделался, Настасьин! говорит князь. — Всех девушек поведёшь за собой.
Шутка Ярославича приводит Гриньку в большое смущение.
Александр кладёт свою сильную руку на его худенькое плечо и старается ободрить.
— Ну, млад месяц, как дела? — спрашивает князь. — Давненько мы с тобой не беседовали… Нравится тебе у меня, Настасьин?
— Ндравится, — отвечает Гринька и весело смотрит на князя.
Тут Невский решительно не знает, как ему продолжать дальнейший разговор: он что-то смущён. Кашлянул, слегка нахмурился и продолжал так:
— Пойми, млад месяц… Вот я покидаю Владимир: надо к новгородцам моим ехать опять. Думал о тебе: кто ты у меня? Не то мечник, не то свечник! — пошутил он. — Надо тебя на доброе дело поставить, и чтоб ты от него весь век свой сыт-питанен был! Так-то я думаю… А?
Гринька молчит.
Тогда Невский говорит уже более определённо и решительно:
— Вот что, Григорий: ты на коне ездить любишь?
Тот радостно кивает головой.
— Я так и думал. Радуйся: скоро поездишь вволю. На новую службу тебя ставлю.
У мальчика колесом грудь. «Вот оно, счастье-то, пришло! — думает он. — Везде с Невским самим буду ездить!…» И в воображении своём Гринька уже сжимает рукоять меча и кроит от плеча до седла врагов русской земли, летя на коне на выручку Невскому. «Спасибо тебе, Настасьин! — могучим голосом скажет ему тут же, на поле битвы, Александр Ярославич. — Когда бы не ты, млад месяц, одолели бы меня нынче поганые…»
Так мечтается мальчугану.
Но вот слышится настоящий голос Ярославича:
— Я уж поговорил о тебе с князем Андреем. Он берёт тебя к себе. Будешь служить по сокольничьему пути: целыми днями будешь на коне! Ну, служи князю своему верно, рачительно, как мне начинал служить…
Голос Невского дрогнул. Он и не думал, что ему так жаль будет расставаться с этим белобрысым мальчонкой.
Белизна пошла по лицу Гриньки. Он заплакал…
Больше всего на свете Невский боялся слёз — ребячьих и женских. Он растерялся.
— Вот те на! — вырвалось у него. — Настасьин?… Ты чего же, не рад?
Мальчик, разбрызгивая слёзы, резко мотает головой.
— Да ведь и свой конь у тебя будет. Толково будешь служить, то князь Андрей Ярославич сокольничим тебя сделает!
Гринька приоткрывает один глаз — исподтишка вглядывается в лицо Невского.
— Я с тобой хочу!… — протяжно гудит он сквозь слёзы и на всякий случай приготовляется зареветь.
Невский отмахивается от него:
— Да куда ж я тебя возьму с собою? В Новгород путь дальний, тяжкий. А ты мал ещё. Да и как тебя от матери увозить?
Увещания не действуют на Гриньку.
— Большой я, — упорно и насупясь возражает Настасьин. — А мать умерла в голодный год. Я у дяди жил. А он меня опять к Чернобаю отдаст. А нет так в куски пошлёт!
— Это где ж — Куски? Деревня, что ли? — спрашивает Александр.
Даже сквозь слёзы Гринька смеётся такому неведению князя.
— Да нет, пошлёт куски собирать — милостыню просить, — объясняет он.
— Вот что! — говорит Невский. — Но ведь я же тебя ко князю Андрею…
— Убегу я! — решительно заявляет Гринька. — Не хочу я ко князю Андрею.
— Ну, это даже невежливо, — пытается ещё раз убедить упрямца Александр. — Ведь князь Андрей Ярославич — родной брат мне!
— Мало что! А я от тебя никуда не пойду! — уже решительно, по-видимому заметив, что сопротивление князя слабеет, говорит Настасьин.
— Только смотри, Григорий, — с притворной строгостью предупреждает Невский, — у меня в Новгороде люто! Не то что здесь у вас, во Владимире. Чуть что сгрубишь на улице какому-нибудь новгородцу, он сейчас тебя в мешок с камнями — и прямо в Волхов, река у нас там такая.
— А и пущай! — выкрикнул с какой-то даже отчаянностью в голосе Гринька. — А зато там, в Новгороде, воли татарам не дают! Не то что здесь!
И, сказав это, Гринька Настасьин опустил длинные ресницы, и голосишко у него перехватило.
Невский вздрогнул. Выпрямился. Брови его сошлись. Он бросил испытующий взгляд на мальчика, встал и большими шагами прошёлся по комнате.
Когда же в душе его отбушевала потаённая, подавленная гроза, поднятая бесхитростными словами деревенского мальчика, Александр Ярославич остановился возле Настасьина и, слегка касаясь левой рукой его покрасневшего уха, ворчливо-отцовски сказал:
— Вот ты каков, Настасьин! Своим умом дошёл?
— А чего тут доходить, когда сам видел! Татарин здесь не то что в избу, а и ко князю в хоромы влез, и ему никто ничего!
Князь попытался свести всё к шутке:
— Ну, а ты чего ж смотрел, телохранитель?
Мальчик принял этот шутливый попрёк за правду. Глаза его сверкнули.
— А что бы я посмел, когда ты сам этого татарина к себе в застолье позвал! — запальчиво воскликнул Гринька. — А пусть бы только он сам к тебе сунулся, я бы так его пластанул!
И, вскинув голову, словно молодой петушок, изготовившийся к драке, Гринька Настасьин стиснул рукоять воображаемой секиры.
«А пожалуй, и впрямь добрый воин станет, как подрастёт», — подумалось в этот миг Александру.
— Ну что ж, — молвил он с гордой благосклонностью, — молодец! Когда бы весь народ так судил…
— А народ весь так и судит!
— Ого! — изумился Александр Ярославич. — А как же это он судит, народ?
— Не смею я сказать… ругают тебя в народе… — Гринька отвёл глаза в сторону и покраснел.
Ярославич приподнял его подбородок и глянул в глаза:
— Что ж ты оробел? Князю твоему знать надлежит — говори!… Какой же это народ?
— А всякий народ, — отвечал, осмелев, Настасьин. — И который у нас на селе. И который в городе. И кто по мосту проезжал. Так говорят: «Им, князьям да боярам, что! Они от татар откупятся. Вот, говорят, один только из князей путный и есть — князь Невский, Александр Ярославич. Он и шведов на Неве разбил, и немцев на озере, а вот с татарами чачкается, кумыс пьёт с ними, дань в татары возит!…»
Невский не смог сдержать глухого, подавленного стона. Стон этот был похож на отдалённый рёв льва, который рванулся из-под рухнувшей на него тяжёлой глыбы. Что из того, что обрушилась эта глыба от лёгкого касания ласточкина крыла! Что из того, что в слове отрока, в слове почти ребёнка, прозвучало сейчас это страшное и оскорбительное суждение народа!
Александр, тихо ступая по ковру, подошёл к Настасьину и остановился.
— Вот что, Григорий, — сурово произнёс он, — довольно про то! И никогда — слышишь ты! — никогда не смей заговаривать со мной про такое!… Нашествие Батыево! — вырвался у Невского горестный возглас. — Да разве тебе понять, что творилось тогда на русской земле?! Одни ли татары вторглись? То была вся Азия на коне!… Да что я с тобой говорю об этом! Мал ты ещё, но только одно велю тебе помнить: немало твой князь утёр кровавого поту за землю русскую!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Тяжкие думы не дают уснуть Александру. Вот уж пропели петухи. Не спится. Невский тихонько окликнул Настасьина, приказал ему зажечь свечи и позвать княжеского лекаря — доктора Абрагама.
Облачённый в бархатный просторный халат с поясом, Александр Ярославич сидел в кресле за своим рабочим столом в ожидании личного врача.
«Худо. Уж не захворать ли я вздумал? — почти вслух размышлял он. Сие не вовремя будет, ох как не вовремя!»
Вошёл доктор Абрагам — высокий, худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое, тонкое лицо, удлинённое узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. Седые кудри его прикрыты были чёрной шапочкой. Он опирался на длинный посох.
