Я встал и закурил бири. Крестьяне уже потянулись на поля, а их чумазые детишки играли в уличной пыли. Натни с кувшинами на головах цепочкой шли к колодцу за деревней. В воздухе пахло свежеиспеченным хлебом.
Пьяри смущенно поднялась с земли и убежала. Я пошел умываться, а когда вернулся и сел на топчан, в хижину вошла Пьяри, неся только что испеченные лепешки. Она уже успела повязать голову платком. Лепешки были густо смазаны маслом, а сверху политы соусом из красного перца.
— Какие сегодня вкусные лепешки, — похвалил я.
— Еще бы, иначе и быть не может, — усмехнулась Сауно.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Да я каждый день пеку эти самые лепешки, но ни от кого ни слова похвалы, а она вот испекла — теперь только и разговору!
Я смутился, но в голосе Сауно не было ревности, она просто шутила, а ее глаза радостно сияли.
— Послушай, Сукхрам! — позвала она.
— Да!
— Ты что, не собираешься на работу?
— Нет, у меня все тело ноет.
— Вот что значит проспать ночь на сырой земле.
Я улыбнулся, вместе со мной улыбнулась и Пьяри.
— Ты что смеешься? — напустилась на нее Сауно. — Принимайся-ка за дело, я с самого рассвета толкусь у плиты, а ты еще воды из колодца не принесла. Твой отец вконец тебя избаловал. Ну подожди, негодница! Я до тебя доберусь!
Пьяри схватила кувшин и убежала…
4
Сукхрама здесь уже нет, думаю я. То, что он рассказывал дальше, не совсем правдоподобно, да он и не мог рассказать всю правду. Но я научился разбираться в людях. Человеческая душа — одна из самых трудных загадок природы, и познается она не в радостях жизни, а в ее горестях. В душе же Сукхрама шла постоянная борьба между добром и злом.
Я сижу в комнате моего друга, одного из местных тхакуров. Из окна струится пьянящий аромат жасмина, который как-то по-особому благоухает в это холодное время года. Прямо над окном повис яркий, чуть ущербный диск луны. Моросит мелкий, едва видимый дождь, он наполняет воздух густой, тяжелой сыростью.
Откуда-то издали доносится пение канджаров. И в голову невольно приходит мысль: почему до сих пор никто не только не помог, но даже не посочувствовал этим гонимым, отвергнутым всеми людям? В их песнях — удивительное очарование. Они поют песню за песней, несмотря на холодную промозглую ночь. Сукхрам говорил мне, что в это время года им очень трудно живется. Холода — настоящее бедствие для табора, потому что его обитателям не во что одеться, им приходится разжигать костры, чтобы окончательно не замерзнуть. А когда и это не помогает, люди пытаются согреться друг о друга. При одной мысли, что человеку приходится терпеть такое существование, у меня болезненно сжимается сердце.
И я вновь вспоминаю о Сукхраме. Как же все это получилось? Он думал о счастливом будущем. Мечта эта захватила его, он совсем потерял покой, однако не смог найти путь к осуществлению своих стремлений. Жалкая лачуга, вечная нужда, жестокие законы его племени связывали его по рукам и ногам. В этой бесконечной борьбе за кусок хлеба проходили его лучшие годы, тратились молодые силы.
Почему он всегда чувствовал себя чужим в прекрасном мире, открывшемся для него в любящих глазах Пьяри, в ее красоте и молодости? И Сауно тоже страстно мечтала отомстить за все унижения, которым она подвергалась в своей жизни. Но какой ценой? Ценой презрения к своим близким?
Меня не смущают нравственные законы этих людей, но они, несомненно, приведут в замешательство моих критиков, живущих в мире своих закосневших понятий и представлений. Со всех сторон они опутаны паутиной незыблемых догм, устаревших суждений.
Замолкла песня, все стихло, будто сама ночь уснула, завернувшись в одеяло из тумана. А луна показалась мне расплывчатым пятном света, проникшим сквозь дыру в оконной занавеске из мешковины в доме бедняка.
…Нареш задумчиво стоял под огромным деревом. Широкий ствол нима промерз насквозь, и от него веяло холодом. Он шел к Чанде, но что-то его остановило. Уж не испугался ли он темноты? Я с любопытством следил за ним.
Может быть, он решил вернуться?
Нет! Перед решимостью влюбленного страх отступает.
И он снова идет вперед — хрупкий мальчик с накинутым на плечи тонким бумажным одеялом. Но какой решимостью дышит его лицо! И как он повзрослел! Нареш невысокого роста, и вся его фигура напоминает молодое деревце папайи.
У него желтоватая и очень нежная кожа, он похож на только что вышедшую из типографии книгу, еще не побывавшую в руках людей. Его шелковистые волосы скрыты под одеялом, но ясно виден лоб, по которому уже пролегли ранние морщины.
Удивительные у Нареша глаза: большие, доверчивые, чуть увлажненные, похожие на глаза подстреленной лани, в них нельзя смотреть без сострадания, потому что в черных зрачках за полузакрытыми ресницами можно увидеть и щемящую сердце мольбу о пощаде, и отчаяние, и безысходность…
Холодный ветер пробирал до костей, но я упрямо шел вперед, борясь с его буйными порывами. И если ветер подхватывал юношу и нес его на своих крыльях, как легкий цветок, то со мной он обращался, как с большим и сильным деревом: он раскачивал меня из стороны в сторону, норовя вырвать с корнем.
Мы миновали ворота сада. В старом полуразрушенном домике спал садовник, тут же рядом спали и его буйволы. По сторонам дороги было пустынно и безмолвно. В глубине сада одиноко возвышался мраморный дворец, таящий в себе страшные истории о духах и привидениях. Нареш храбро прошел через входную арку, и темнота поглотила его. Я не рискнул последовать за ним и остановился в стороне от арки. Мне показалось, что Нареш во дворце не один.
Раздался смех. Да, смеялись двое — Нареш и Чанда! Я узнал ее серебристый смех, который еще долго не мог растаять в морозном воздухе. Он словно повис над мраморной площадкой дворца, где в сезон дождей мокрые павлины расправляют хвосты и крылья, чтобы обсохнуть под теплым восточным ветром. Теперь над площадкой кружился, замирая, беззаботный смех двух подростков.
Меня вдруг охватила непонятная тревога. Что я тут делаю? Что должен предпринять? Я разозлился сам на себя. Зачем мне понадобилось сюда тащиться? Зачем я коченею здесь от холода под открытым небом?
Почему бы мне не позвать Нареша и не устроить ему хорошую головомойку? Но у меня тут же сжалось сердце: разве я не мог окликнуть его раньше, когда он только шел сюда?
Неожиданно послышалось чье-то бормотанье:
— Опять убежала! Нет, она доконает меня! Когда же наконец я избавлюсь от вечной тревоги? Негодная тварь! Чертово отродье! Вся в мать! Той тоже нравилось кружить всем головы!
Я узнал голос Сукхрама. Он не видел меня, потому что я стоял в тени дерева.
Сукхрам, видимо, искал Чанду. Он бросился к воротам дворца и вошел внутрь, но, как видно, не нашел там дочери, потому что я услышал, как он возвращается, продолжая что-то бормотать.
Ночь пошла на убыль, где-то далеко заухала и захохотала сова. У меня закоченели ноги, и я решил вернуться. Всю обратную дорогу меня одолевали сомнения, не совершил ли я ошибку, оставив Нареша во дворце.
Каково же было мое изумление, когда, подойдя к дому, я увидел, что он стоит под тем же самым деревом.
Юноша в свою очередь удивленно посмотрел на меня и спросил, куда это я ходил в такую темень.
— Гулять, — улыбнулся я и тут же, не давая ему опомниться, спросил: — А что ты тут делаешь?
Он ничего не ответил, тяжело вздохнул и медленно пошел в дом.
Только вернувшись к себе в комнату, я почувствовал, что страшно промерз. Я долго не мог согреться, залез под ватное одеяло, стал растирать все тело, разгоняя кровь, и сам не заметил, как, наконец, уснул.
Утром меня разбудила хозяйка.
— Больно уж ты заспался, господин! Что с тобой случилось?
Протирая глаза, я сел. Мать Нареша поставила передо мной чашку горячего чая и лукаво посмотрела на меня.
— Я зачитался ночью. Проснулся рано, но подумал, что, если встану, все равно нечего будет делать. Я прилег ненадолго, — и вот…
— Что-то я не замечала, чтобы ты просыпался чуть свет и тут же вставал, — рассмеялась она. — Смотри-ка, сегодня я заварила чай по-своему: я положила туда кардамон и немного пряностей. Твой друг очень любит такой чай. Я решила, что раз он любит, так и тебе должно понравиться!
— Вот как? — шутливо удивился я. — А что, это правило распространяется здесь на все?
— Это еще что за неуместные шуточки! — притворно возмутилась моя хозяйка, но потом не выдержала и улыбнулась. — Ладно уж, пей чай, пока горячий; он разгоняет дурные мысли и освежает голову.
Мы оба рассмеялись. В это время на пороге показался Нареш, печальный и словно чем-то напуганный. Мы посмотрели на него и вопросительно переглянулись.
— Ну, ничего не поделаешь, хозяюшка, — вздохнул я. — Придется, видно, тебе женить его на Чанде.
