уважить его и поделить воду.
Каким ароматом наполнился кубрик, когда похлебка поспела! А какая она была вкусная! Ведь в ней сварилось: восемь картофелин и восемь ложек крупы.
Мы так наелись, как не доводилось Нам больше. А потом Филипп взял в руки гармонь. Голос у него приятный, и он спел «Тишину». Мы подтягивали:
Ночью за окном метет метель,
Белый беспокойный снег.
Ты живешь за тридевять земель…
Вспомнил я следующую строку: «И не вспоминаешь обо мне…», — не понравились она, решил сходу переделать:
— И, конечно, помнишь обо мне, — пропел я громко.
— Правильно!
— Точно! — поддержали меня товарищи.
Пусть автор этого стихотворения простит нам вольность. Но иначе мы не могли. Мы не могли и мысли допустить, что нас забыли. Разве возможно такое? И дома, и в подразделении — всюду, во всей большой стране, помнят о нас. Не сегодня, так завтра придет помощь.
Это так же верно, как биение наших сердец. Эта вера нерушима, как наша солдатская дружба. Пусть мы далеко от родных берегов. Но есть ли такие расстояния, которые могут отделить советских людей от Родины? Нет таких расстояний!
Мы пели.
Мы не чувствовали себя одинокими и заброшенными даже в капризном «течении смерти». Мы верили в жизнь.
Я помню на память запись в бортовом журнале, которую сделал Зиганшин.
«Погода не меняется, баржа продолжает дрейф при четырехбалльном шторме. Все больше проводим времени в машинном отделении. Стараемся двигаться как можно меньше. Бережем силы. Погода становится яснее. Зона видимости расширяется. Дежурим на палубе по очереди днем и ночью. Обед готовим ежедневно. Питаемся по прежнему раз в сутки. Строго выдерживаем норму… Продуктов осталось немного, на несколько дней. Выдержим? Выдержим!».
Да, вера в жизнь не покидала нас ни на минуту. Мы верили и боролись.
Мы знали — вера без борьбы бесплодна.
Тяжелые дни
Как мы ни оттягивали этот день, он неминуемо должен был наступить, и он настал. 1 февраля мы выскребли и выполоскали горячей водой последнюю банку тушенки.
Топливо тоже кончалось. Остаток спасательного круга, несколько дощечек от ящика, клочки бумаги, что шла на растопку, — и все.
Асхат подолгу сидел в задумчивости. Мы тоже ломали головы над проблемой тепла, которое нам было так необходимо. В тепле меньше чувствовался голод.
Однако и на этот раз выход из положения нашел наш командир. И снова он был прост, и мы удивились, как это раньше нам не пришло в голову. Видимо, уж такой человек Зиганшин, что его беспокойная душа не знала отдыха и думы о нас неизменно приводили его к победе.
Прислушиваясь к всплескам роды в трюме, Асхат неожиданно спросил Крючковского:
— Толя, ведь трубка, которая подает горючее в мотор, не доходит до дна бака?
— Нет. Не доходит.
— Значит…
— Конечно! — воскликнул, Анатолий. — Значит, в баке должно остаться горючее. Хоть немного!
— Точно! — подхватил Филипп. — Может, моторы прогреем.
Но немедленное осуществление замысла пришлось отложить. Помпа отказала. Анатолий обещал отремонтировать ее за день. И сдержал слово. Вечером помпа заработала.
На следующее утро я и Анатолий принялись откачивать воду из трюма. Мы работали два часа. Очень устали. Тело покрывалось неприятным холодным потом. Часто глаза застилала белесая пелена. Сердце билось где-то у гортани.
Но мы были уверены, что под водой, набравшейся в трюм, в баке есть горючее, которое даст нам тепло, согреет нас. Это придавало нам силы.
Потом у помпы стали Зиганшин и Поплавский.
Однако не прошло и часа, как помпа сломалась. На этот раз Крючковский только руками развел. Поломка была серьезной.
Я до сих пор не могу понять, как нам удалось ее починить. Но к вечеру помпа снова работала.
С утра смена за сменой принималась за тяжелый труд, который, право, под силу был только сытым и хорошо отдохнувшим людям. И все же мы не сдавались. Выбиваясь из последних сил, мы продолжали работать.
За день мы выкачали из трюма две трети воды. И только двое суток спустя, наконец, показалось дно трюма.
Отвернули крышку бака…
Оказалось, что весь наш труд был напрасен: в бак попала вода.
После этой неудачи мы почувствовали себя страшно усталыми. Настроение было отвратительное. Даже спать не хотелось.
— Где взять топлива? — этот вопрос неотступно вертелся в голове каждого. — Тогда, пусть не каждый день, но можно готовить горячую пищу.
Конечно, исключительность нашего положения оправдывала многое. Что нам стоило пустить на дрова палубу и обшивку стен кубрика. Но, честно говоря, мы не додумались до этого. Так же как человеку не приходит мысль сжигать свое жилище, так и мы берегли свою «тридцать шестую». У нас рука бы не поднялась ломать суденышко, которое спасло нас в самых тяжелых штормах. Мы очень любили свою баржу.
И снова Зиганшин нашел выход.
— Кранцы!
Мы не сдержались и прокричали «Ура!» в честь командира.
Четыре резиновых автопокрышки свешивались по бокам баржи. Кранцы предназначены для того, чтобы смягчать удары при подходе судна к пирсу, предохранять борта при буксировке.
В общем шторм не сорвал их.
Втащить автопокрышку на палубу — дело с которым в обычных условиях каждый из нас справился бы без посторонней помощи превратилось в непосильный для одного труд. Только, взявшись вчетвером, мы едва смогли втащить кранец на палубу.
Еще труднее обстояло с разделкой кранца. Кухонный нож вряд ли годился для резания резины. Но выбора у нас не было. За несколько часов усиленной работы нож на два сантиметра углубился в край покрышки.
Однако яркое, хотя и с изрядным душком пламя в печке было для нас заслуженной наградой. Мы сварили себе «обед».
С того дня главным занятием всего экипажа стала разделка покрышки. Она требовала очень много времени и труда. А прежде всего сил. Их было мало. Они таяли.
Огонь в печке теперь поддерживали круглые сутки. Осталось двадцать три спички. Разве можно рисковать огнем. Он должен гореть. Он должен согревать нас, он должен давать нам похлебку или хотя бы теплую воду. Тепло, тепло, оно значило для нас жизнь.
И хотя с половины февраля потянуло теплым ветром, он плохо согревал нас. Состояние озноба почти не оставляло нас. Оно проходило не надолго после того, как мы поедим теплой похлебки, а потом возвращалось и колотило мелкой противной дрожью.
— Это не только от голода, — заметил Зиганшин. — Мы мало бываем на свежем воздухе. Переберемся в кубрик.
Легко
