Тридцать лет назад Орфлёром стал править Рейнальд Вайсенберг ван Гельдерн, за глаза именуемый Ренаром Лисом. Хитрый граф убедил короля не взимать пошлин с иностранных купцов — надо, мол, оживить торговлю. Прошло много лет, но Лис пользовался правом все с той же сноровкой, что явно шло городу на пользу.
В городе возводили каменную стену, чтобы уберечь Орфлёр от набегов с моря. По склону замкового холма к зубчатым стенам поднимались красные черепичные крыши домов местных богатеев и торговых контор. Вокруг желтели фруктовые сады в осеннем убранстве. Ветер доносил слабый запах вянущей листвы и яблочного сидра. Поближе к порту здания были поплоше — с деревянными вторыми и третьими этажами, крытые соломой и дранкой. Третьи этажи нависали над вторыми, так что улица внизу утопала в тени. На углах возвышались мусорные кучи. У порогов домов кисла в грязи солома, через дорогу шныряли тощие кошки и жирные крысы, в лужах копошились ребятишки. Из открытых дверей трактиров тянуло жареной рыбой.
Вдоволь побродив по городу, Томас почувствовал, как в животе заурчало. Последние закатные лучи окрасили кровли во все оттенки багряного и ржаво-красного, а внизу, над спешащими по домам пешеходами, сгустился лиловый сумрак. Самое время было найти гостиницу — оставаться на улице после захода солнца было явно небезопасно, несмотря на городскую стражу. Юноша огляделся, надеясь увидеть бронзовую вывеску трактира с кабаньей головой или парой сцепившихся клешнями раков, или желтый прямоугольник света из распахнутой двери постоялого дома. Однако ничего такого вокруг не было.
Томас и сам не заметил, как в своих блужданиях оставил позади людные улочки с лавками и харчевнями и вышел за восточные ворота. Вокруг раскинулись бедные предместья. Здесь дома стояли реже — кособокие, одноэтажные бревенчатые лачуги, крытые прелой соломой. Еще несколько шагов, и улица сделалась шире. Потянуло запахом реки. Слева и позади остался замковый холм: темная громада с редкими огоньками освещенных окон. Впереди раскинулось поле, переходящее в частую гребенку леса, уже совсем черного. Над лесом высыпали первые звезды. Направо была река — широкая темная лента, и бледное зарево на горизонте — торговый город Орфлёр. У реки плясало рыжее пламя костров, и слышалась музыка. Перед кострами метались женские и мужские силуэты. Оранжевые отсветы пробегали по стенкам фургонов, выстроившихся полукругом.
Томас вздрогнул, услышав неподалеку фырканье и тяжелый перестук, и лишь спустя мгновение сообразил, что это лошади. Какие-то люди разбили здесь лагерь и отправили лошадей пастись. Юноша оглянулся через плечо. Надо было возвращаться в город.
— Эй, гажё, что застыл столбом?
Томас отшатнулся. Из темноты высунулась страшная харя: смуглая, с копной черных курчавых волос и блестящими выпуклыми глазами. Ни дать ни взять сарацин. Говорил, однако, сарацин по-французски, не считая странного слова «гажё», а белоснежные зубы его скалились в улыбке.
— Подходи к костру, молодой гажё, музыку послушай, с нами спой. Ромны тебе на судьбу погадают.
Томасу вовсе не хотелось, чтобы какие-то ромны гадали ему на судьбу, но голос черного человека, хотя и вполне добродушный, звучал настойчиво. Юноша уже понял, что угодил в цыганский табор. В окрестности Эрсилдуна эти люди, пришедшие, говорят, то ли из Африки, то ли из Индии, не забредали, но французские служанки матери рассказывали о них. И рассказывали, как правило, недоброе. Мол, цыгане воруют детей и скот, занимаются ворожбой, умеют насылать мор и засуху и даже превращаться в животных. Томас внимательно вгляделся в цыгана. Юноша пожалел, что не обладает острым ночным зрением своего господина и не может рассмотреть, заострены ли у этого человека уши и есть ли на пальцах черные когти. А вот волчья шкура точно была, наброшенная поверх рубахи и кожушка из овечьей шерсти.
Решив, что лучше не спорить, Томас кивнул и направился к ближайшему, самому большому костру. Вокруг огня сидели мужчины и женщины, такие же черноглазые и смуглые, как тот, что сторожил коней. На женщинах были пестрые широкие юбки, красные головные платки, шали, обвязанные крест-накрест поперек груди и плащи с капюшонами. На мужчинах яркие рубахи, алые и синие, куртки и овечьих шкур и свободные темные штаны. Все одежда, впрочем, казалась изрядно заношенной и потрепанной. В центре круга отплясывали двое молодых цыган в алых рубахах, а еще двое постарше наигрывали быструю мелодию на каких-то инструментах, напоминавших виолы.[10] Впрочем, виолы все же больше смахивали на валлийские кротты[11] и были куда тяжелей и солидней. А эти, маленькие, с длинным грифом и пятью струнами, цыгане упирали в плечо и знай наяривали смычками.
Появление Томаса, кажется, никого не удивило. Люди потеснились. Кто-то поддал ногой костер, и вверх выстрелил столб искр, осветив равнодушные лица. Девушка во втором ряду залилась смехом, но ее быстро одернули. Томас представил, как он выглядит — грязный, с испуганно бегающими глазами, да вдобавок еще ничего с утра не поевший и поминутно сглатывающий слюну — и неловко покраснел.
Музыка смолкла. Танцоры выступили из круга. Над лагерем повисла тишина, только плескала неподалеку река, и фыркали пасущиеся кони. Томас ощутил, что на него смотрят, и поднял глаза. Смотрела женщина, сидевшая по другую сторону от костра. Томас не отвел взгляд, и столь же внимательно разглядывал незнакомку, благо в свете костра все было прекрасно видно. Средних лет, с непокрытой головой, в волосах ее смоляные пряди мешались с серебряными, — и с золотыми искорками в карих глазах. В смуглом лице ощущалась порода: тонкий, с горбинкой, нос, тяжелые веки, резко очерченные скулы. Женщина перехватила взгляд Томаса и улыбнулась.
— Вижу, ты и сам музыкант, молодой гажё.
Она кивнула на сверток с арфой. Томас нахмурился.
— Ты хочешь, чтобы я сыграл?
Женщина рассмеялась, встала и пошла к юноше. Зазвенели браслеты у нее на руках и странное ожерелье из монет на шее.
— Молодой гажё хочет сыграть нам, а потом посмотреть, как мы все будем выть под его музыку.
Томас недоуменно уставился на нее.
— Нет, Томас. Я не хочу, чтобы ты играл нам этой ночью.
— Откуда ты знаешь, кто я такой?
— Я знаю многое.
Женщина перестала улыбаться и прищурилась. Она резко нагнулась вперед, и Томас едва удержался от того, чтобы не отшатнуться.
— Я знаю, кто ты такой и зачем послан. Знаю, чем завершится твое нынешнее путешествие, и как начнется другое… но чем оно кончится, я сказать не могу.
— Так ты не всеведуща, гадалка? — усмехнулся юноша.
Цыгане за его спиной загомонили — похоже, неуважение к их предводительнице пришлось им не по душе.
— Никто не всеведущ, Тома, — мягко ответила женщина. — Даже та, что избрала тебя своим орудием — даже она не знает всего. И ей не дано предугадать собственную судьбу…
— О ком ты говоришь?
Сердце Томаса сжалось.
— От нее зависит многое… но решение принимать тебе.
— Слова, — тихо произнес молодой бард. — Это все слова. Мой отец тоже был горазд сплетать слова так, что все принимали его пьяную болтовню за пророчества и высшую мудрость — а сам не видел дальше собственного носа. Скажи мне что-то, что не будет скрыто за туманом и двоякими толкованиями — или не говори ничего.
Гомон за спиной Томаса стал громче, и юноша подумал, что пора уносить ноги. Кажется, он оскорбил важную особу. Томас украдкой оглянулся, прикидывая, как бы половчее проложить путь в толпе. Похоже, у их костра собралось все кочевое племя. Смуглые лица, белые зубы, сверкающие глаза…
— Я скажу тебе одно слово, и лучше тебе запомнить его хорошенько, — раздался голос пророчицы. — Это слово — «Бафомет».
Томас снова перевел взгляд на гадалку и пожал плечами.
— Я не понимаю его смысла. Оно ни о чем не говорит мне.
— Со временем поймешь, а пока просто запомни. А теперь…
Женщина вытянула руку ладонью вверх. Томас удивленно поднял брови.
— Плати за предсказание, гажё, — улыбнулась женщина. — А то не сбудется.
Меньше всего Томасу хотелось развязывать кошелек — однако, пришлось.
Когда он положил на ладонь женщины серебряную монетку в один денье, напряжение рассеялось. От соседних костров снова зазвучала музыка. Запел мужчина. Хоть Томас и не понимал слов, но звучный гортанный голос будил в душе волнение. Он уже и сам был не прочь сыграть и спеть, однако помнил, что песни его здесь нежеланны. На третьем костре в котелке кипела похлебка, и тут гость наконец-то смог отплатить хозяевам. У цыган не было соли, а у Томаса имелась горстка, бережно завернутая в тряпицу. Соль засыпали в котел, и вскоре всех оделили ароматным варевом — бараньей похлебкой с незнакомыми молодому шотландцу приправами. К еде подавали странный травяной отвар. Томасу его поднесли в отдельной чаше.
