Джайрадж поднял голову, сказал: — Да не тревожьтесь вы за него, — и протянул руку. Дядя достал кошелек и отсчитал ему в ладонь три рупии, бормоча:
— Я еще никогда не оставлял его одного.
— Бросьте, — сказал Джайрадж. — Наши мальчики должны приучаться к самостоятельности. Мы должны стать сильной нацией.
Когда дядя ушел, Джайрадж сдвинул мою карточку на пол, а на ее место положил групповой портрет — заказ попечителя. Разглядывая его, он сказал:
— Фотография-то неважная. Опять этот шарлатан, уж как он гордится своей электронной вспышкой! Уверяет, что носит с собой солнечный свет, а как направит луч в лицо несчастным заказчикам, они что делают? Либо зажмуриваются, либо уж так раскрывают глаза, будто призрак увидели. Вот этот, в центре, хоть у него и гирлянда на шее, и вид очень важный, да и другие тоже — ни дать ни взять обезьяны, рассевшиеся на манговом дереве. — Лысая голова одобрительно кивала. Джайрадж то и дело поднимал глаза от работы, чтобы убедиться, что его слушают. Я сидел между ними. Вдруг Джайрадж приказал: — Мальчик, пересядь. Дай ему пододвинуться ко мне. — Я тотчас повиновался.
Впервые я оказался без надзора, это было и восхитительно, и страшновато. Весь мир выглядел по-новому. Толпа на рынке, еще недавно такая забавная, теперь стала грозной — вот-вот поглотит меня, сметет, и я больше никогда не увижу родного дома. Когда наступили сумерки и зажглись уличные фонари, тревога сжала мне сердце. Почему-то я почувствовал, что доверять Джайраджу нельзя. Я украдкой взглянул на него. Вид его меня не успокоил. На нем были очки с толстыми стеклами, за которыми глаза его казались выпученными, как у демона; небритый подбородок, седые свалявшиеся волосы, закрывающие лоб; рубаха цвета хаки и кроваво-красное дхоти — пугающее сочетание. Его улыбки и сказанные при дяде дружелюбные слова были всего лишь средством заманить меня. А на самом деле он таил какой-то зловещий умысел и только ждал, когда я окажусь в его власти. Он сделался холодным, недоступным. Вон потребовал, чтобы я уступил свое место лысому — зачем это ему нужно? Не успел дядя уйти, как все его обращение изменилось, он помрачнел и словно забыл обо мне. А где обещанное угощение? Спросить я боялся. Я все смотрел на ресторан через улицу в надежде, что он перехватит мой взгляд и поймет намек, но руки его пилили, приколачивали, клеили, разглаживали, а язык болтал без умолку. Как видно, обещание насчет ужина вылетело у него из головы. Напомнить? Но заговорить я не решался. Голод давал себя знать, а мысль между тем упорно работала над задачей: как отобрать у этого ужасного человека мое фото и как найти дорогу домой. По пути сюда я не замечал, как мы шли. К Базарной улице вело столько разных переулков. Я не знал, который из них выходит на улицу Кабира, а по улице Кабира надо идти вправо или влево? Посреди этой улицы был колодец, и рядом с ним — полосатая стена заброшенного храма, где, как говорили, жил тот портной, что шил нам синие рубашки. Мимо этого храма как-то можно попасть на улицу Винаяка. Сейчас она казалась мне далекой мечтой. Если бы какой-нибудь милостивый бог перенес меня в любой ее конец, уж оттуда-то я добрался бы до дому. Мне стало совсем тоскливо.
Джайрадж оторвался от работы, глянул на меня и сказал:
— Когда я назначаю срок исполнения, я его выдерживаю. — Никакого намека на еду я в этих словах не усмотрел. «Назначаю срок». А еда? Что значит «исполнение»? Ужин сюда входит? Я совсем запутался. То ли он имел в виду, что, сдав лысому законченную работу, он вызовет хозяина ресторана и закажет нам пир, то ли попросту хотел сказать, что рано или поздно он и к моей фотографии приспособит стекло и рамку, а потом заявит: «Ну вот и все. Забирай и катись отсюда»? В уме я приготовил целую тираду: «Я очень голоден, вы помните, что обещали меня накормить? Ведь всякое обещание свято и не выполнить его нельзя». Но голос у меня охрип, сорвался, а вместо слов получилась такая каша, что он ничего не уразумел и спросил, подняв голову:
— Ты что-то сказал?
Под свисавшей с потолка сильной керосиновой лампой с жестяным рефлектором, огромная тень которого погрузила половину мастерской во мрак, он выглядел особенно страшным. Я уже не сомневался, что он заманивает к себе людей, убивает их, а трупы складывает в чулан. Я вспомнил его загадочные слова, связанные с этим чуланом, дядя-то их, наверно, понял. Как же он мог после этого все-таки оставить меня здесь! Конечно, если дойдет до дела, я могу ударить Джайраджа по голове вон той линейкой и убежать. Может быть, это испытание и дядя решил проверить, на что я способен? Ведь они сошлись на том, что мальчики должны быть сильными и смелыми. Порог его я не переступлю, даже если он меня пригласит. Ну а если он закажет еды, но унесет ее в помещение как приманку и скажет: «Заходи сюда, поешь», тогда я, может быть, схвачу еду, ударю его стальной линейкой и убегу. И все это в одну секунду. Может быть, дядя ждет от меня таких подвигов и будет восхищен моей удалью. Ударить Джайраджа по голове, убежать и жевать на бегу. Мысленно разрабатывая подробности отступления, я вдруг заметил, что Джайрадж поднялся и, стоя в дверях чулана, роется в куче сваленной там бумаги и картона. Он оказался высоким и тощим, с длинными руками и ногами, словно был смотан в кольца, а теперь распрямился. Как змея, подумалось мне.
При мысли о предстоящей схватке меня обуял безумный страх. Лысый между тем придвигался все ближе и ближе в предвкушении чего-то интересного и наконец ступил за порог, где его голый череп ослепительно заблестел в свете лампы. Джайрадж прокричал из глубины мастерской:
— В этом проклятом чулане ничего не найдешь, надо выбрать день и навести тут порядок… А-а, вот он. — И, вытащив из кучи какой-то портрет, поднес его к свету, добавив: — Подходи ближе, фотография здорово выцвела.
Сдвинув головы, они стали разглядывать портрет. Я отвернулся. Я решил, что, пока они строят свои злокозненные планы, мне следует быть начеку, но не подавать вида, будто я что-то заметил. До меня донеслись слова:
— Вот это он и есть, когда-то самый богатый врач во всей Бирме. — Раза два я оглядывался через плечо и, поймав на себе их взгляд, тотчас снова отворачивался. Но слушал я изо всех сил, стараясь не пропустить ни слова, — я уже понимал, что их разговор имеет какое-то отношение ко мне. Куда девались громогласные речи и шутки Джайраджа! Теперь он говорил таинственно, еле слышно: — …имел под началом десять врачей. Этот-то был просто служитель — кипятил иглы, завертывал порошки и мыл шприцы. Скорее всего, был сперва подручным лично у него (он постучал пальцем по фотографии). Когда японцы стали бомбить Рангун, они подались обратно в Индию, бросили свои хоромы, несколько автомобилей и прочее добро, но сумели захватить с собой драгоценности, и много золота, и счет в мадрасском банке, а главное — двухнедельного младенца. В дороге доктор заболел и умер. Ходили слухи, что некто столкнул его с обрыва. Супруга его добралась до Индии полуживая, еще год чахла, потом умерла. А младенец перенес путешествие благополучно, и подручный тоже. Тот принял обличье умершего доктора и присвоил все его золото, и деньги, и счета в банке. Докторова жена, бедняжка, могла бы еще пожить на свете, но он держал ее в своем доме как пленницу, делал ей какие-то уколы и угробил ее. Кремацию провернули в два счета, за рекой.
Лысый теперь опять сидел рядом со мной на скамье. Джайрадж вернулся на свое место и работал. Я упорно не смотрел в его сторону, в ужасе перед тем, что со мной будет, — на город уже опустилась непроглядная тьма, и никакой надежды утолить голод не осталось. А заговорщицкая беседа все не смолкала. Лысый что-то спросил. Джайрадж ответил:
— Кто ее знает? Я мало о них осведомлен. Небось толстуха тоже была там и действовала с ним заодно. Кое-что рассказала служанка, которая принесла мне окантовать этот портрет. Я тогда велел ей зайти за ним на следующий день. Она так и не пришла. И никто его до сих пор не востребовал.
— Тот самый человек, что недавно сидел здесь! — удивленно произнес лысый.
Джайрадж еще понизил голос.
— Видел бы ты его лицо, когда я назвал его доктором! — После чего я уже не мог разобрать ни слова. Я все время чувствовал, что они поглядывают на меня. Наконец стук молоточка затих, и Джайрадж сказал: — Ну вот, готово. Пусть клей подсохнет. Нужно отдать ему должное, ребенка он выходил и воспитал. А вся правда одному богу ведома. — Он вдруг окликнул меня, протянул мне фотографию, извлеченную из темного чулана, и сказал: — Хочешь взять себе? Могу дать бесплатно. — И оба внимательно посмотрели на меня, а потом на фото. Из любопытства я скосил глаза на портрет человека, о котором они говорили. Фотография сильно выцвела. Я успел заметить только усы. Человек был одет по-европейски. Если они не врали, это был мой отец. Я глянул на них и прочел в их глазах непристойную усмешку. Я отшвырнул портрет, молча встал и пустился бежать.
