– Маринка пришла, – сказал Илья другу.
– А! – Даже по телефону было понятно, что Слава усмехнулся. – Ну, привет нашей бизнес-леди.
– Зря ты ее не любишь, старик, – привычно отвечал Илья. – Она хорошая.
– Ладно, ладно, не начинай. Все это уже сто раз сказано… Иди открывай. Нехорошо заставлять даму ждать. Пока, услышимся!
И в трубке раздались гудки. Поставив ее на базу, Илья поспешил к двери.
Марина, как всегда, влетела, точно вихрь. Не успел он щелкнуть замком, как она, буквально на лету сбросив плащ и цокая каблуками по паркету, уже была в комнате, а затем и в кухне.
– Пить хочу, умираю…
Не спрашивая разрешения, вынула из сушилки чашку, налила воды из фильтра, осушила ее несколькими жадными глотками, вытерла губы тыльной стороной кисти. Будучи частым гостем у Емельяновых, Марина вела себя здесь, как дома, и все давно к этому привыкли.
Напившись, Марина поставила чашку в мойку и решительно направилась в гостиную. Илья последовал за ней.
– Ну вот что, дорогой мой Емельянов, – начала она, усаживаясь на диване и вытягивая ноги, – скажу без ложной скромности: тебе со мной очень повезло.
– Да я никогда в этом и не сомневался, – улыбнулся Илья.
Он и правда так думал. Невозможно было даже представить себе, как бы он существовал без Маринки. С ней он обсуждал замыслы своих картин, с ней советовался в трудные моменты, ей первой показывал готовые работы. Именно Марине, даже чаще, чем Славке, он звонил, когда тяжело было на душе и казалось необходимым поговорить с близким человеком, а то и просто выплакаться. И при этом она еще и помогала ему в работе. Именно Марина, когда они еще были студентами пятого курса, пристроила в художественный салон его картину – и ее почти тут же купили, аж за сто рублей. Смешно вспомнить, что они тогда с Маринкой о себе возомнили, как развесили уши, воображая, что вот-вот, буквально завтра, Илья Емельянов станет знаменитостью и они разбогатеют… Конечно, тот первый успех был случайностью, не больше. Следующую работу им удалось продать только через несколько лет, Илья к тому времени уже был женат и растил Максимку. Как раз началась перестройка, многие художники продавали свои картины на Вернисаже, на Арбате, на Крымской набережной. Илья совсем было собрался примкнуть к ним, но Марина решительно его отговорила.
«И думать не смей, Емельянов! – заявила она. – Это – болото, зыбучие пески, смерть для творческого человека. Настоящие знатоки искусства картины на улице не покупают, а рисовать китч и дешевку на потребу публике – это унизительно. Ты же не собираешься разменивать свой талант на медные пятаки, Емельянов!»
И он послушался, хотя потом неоднократно жалел об этом. Особенно в то время, когда началась инфляция и его зарплаты реставратора перестало хватать даже на кисти и краски. Те годы вообще были тяжелыми. Алка, не привыкшая к трудностям, то и дело закатывала скандалы. Хорошо, что тесть быстро сориентировался, открыл свое дело и поправил материальное положение семьи. Все опять наладилось, у Аллы снова появились деликатесы и заграничные тряпки, к тому же они стали всей семьей выезжать за границу. Там от обилия новых впечатлений на Илью буквально нахлынуло вдохновение. Пока остальное семейство бродило по магазинам, он рисовал и, на удивление, быстро создал те три картины, которые потом и купил с подачи какого-то знакомого тестя владелец арт-галереи. Это были единственные работы Емельянова, проданные не Мариной (чего она ему до сих пор не могла простить). Всех остальных покупателей находила она. Подобное случалось не так часто, но все-таки благодаря ей Илья мог спокойно существовать, не чувствуя, что сидит на шее у Аллы. Хотя, конечно, зарабатывал он немного, приходилось экономить на всем, даже на красках. Вот и сейчас ему уже давно пора было бы обновить свои запасы, но в бумажнике только что ветер не гулял. И это было большой проблемой для Ильи – большей, чем он сам себе мог признаться. Любому мужчине неприятно, когда жена зарабатывает больше его. А если она еще тычет ему этим в лицо, покупая тряпки и побрякушки и каждый раз подчеркивая, что его денег не хватит ни на что подобное, – это неприятно вдвойне. Так что добрая весть, которую, как кажется, принесла Марина, может оказаться весьма кстати.
– Ну, говори, не томи! – поторопил он подругу. – Что там у тебя?
– А то, что я нашла тебе жирненького покупателя! – Она вся сияла, весьма довольная собой. – Слушай меня внимательно и запоминай. Покажешь ему «Камиллу» и «Осенний пейзаж», я с ним о них договорилась. А заодно еще пару-тройку, скажем, «Пиковую даму», «Подснежник»… и вон ту, с ладошкой…
Илья нахмурился:
– Марин, ты что говоришь? Ты же знаешь, я «Ладошку» даже не выставляю. Она для меня как талисман. Я ни за что ее не продам!
– Да кто тебя просит продавать ее? – напирала Марина. – Ты просто покажешь, какое разнообразное у тебя творчество. Так, чтобы себя зарекомендовать…
– Ладно, – не слишком охотно согласился Илья. – Просто показать могу. Когда он приедет?
Марина вдруг замолчала.
– Илюш, он не приедет, – проговорила она после паузы. – Он хочет, чтобы ты сам приехал к нему с картинами.
– Я?!
– Ты. Ну, то есть мы, – затараторила Марина. – Я с тобой тоже поеду, хотя у меня и дел невпроворот. Но ты же переговоры вести вообще не умеешь, обязательно накосячишь, а мне потом разгребать… Этот Агафонов, покупатель, такой вреднючий, еще, глядишь, потом вообще со мной работать откажется…
– Марин, а с какой стати мы должны ехать к нему и везти картины? – недоумевал Илья. – Это же не марки и не спичечные коробки, их перевозить целая история… Он что, стар или болен, твой Агафонов, не может выбраться из дома?
– Не заводись, Илюш. – Марина положила свою тяжелую руку с коротко остриженными ногтями ему на плечо. – У богатых свои причуды. Ему, понимаешь ли, хочется сразу увидеть, как будут смотреться твои картины в интерьере его дома…
Илья только фыркнул в ответ.
– Но ведь он платит! – продолжала уговаривать Марина. – И платит неплохо. Я тебе потом суммы назову – ахнешь! Думаешь, мне охота ехать к нему? Знаешь, как Виктор недоволен, что я его на выходные одного оставлю?
– А это кто – Виктор? – не понял Илья.
– Кто, кто, дед Пихто! Моя новая пассия, мужичок – во! – Она подняла оба больших пальца.
– Поздравляю… – рассеянно пробормотал Илья. Что-то в их разговоре особенно напрягало его, сидела в сознании какая-то заноза, но он никак не мог понять, в чем же дело. А у Маринки, значит, опять новый кавалер. Надо же, какая она неугомонная… И где она их только берет в таком количестве, чем приманивает? Внешне ведь совсем не такая эффектная, как Алка… Хотя человек незаурядный и энергии ей не занимать. И друг замечательный. Знает, что Илья некомфортно чувствует себя на переговорах, и поедет с ним… Стоп!
– Марин, а почему ты так говоришь об этом визите, будто ехать нужно куда-то далеко? – прервал Илья собственные мысли. – Почему «на выходные»? Он что, не в Москве живет, этот твой Афанасьев?
– Агафонов, – машинально поправила она. – Да, дружок, дом у него не в Москве. В Ситгезе.
– Это… в Крыму, что ли?
– Это в Каталонии, Емельянов! Под Барселоной. Так что придется тебе попридержать свою гордость, подумать о будущем и слетать на уик-энд в солнечную Испанию. Правда, за свой счет.
– Нет, Марина, – решительно сказал он, поднимаясь с дивана. – Это исключено. Уже само по себе то, что покупатель требует приехать с картинами к нему на дом, мне неприятно. А уж лететь к этому типу в Испанию, чтобы он там перед нами барина корчил, – и вовсе унизительно. Словно я милостыню прошу, а не свои картины предлагаю.
Вместо ответа Марина прищурилась и как-то нехорошо, искоса поглядела на него.
– Илюх, скажи мне… Только честно. Сколько у тебя сейчас денег в кошельке? А в заначке? Молчишь? Вот то-то и оно, Емельянов…
* * *
Она сделала несколько нетвердых шагов, приложила руку к груди, покачнулась и рухнула на стул. Денис поднял голову, увидел, что происходит, и кинулся к ней с криком: «Что такое? Маменька! Маменька, Людмила Герасимовна умирает!» Но она, полулежа на стуле с закрытыми глазами, не слышала его слов…
– Ладно, на этот раз сносно, – послышался откуда-то сбоку, точно из другого мира, высокий мужской голос. – На сегодня достаточно. Все свободны.
Студенты актерского отделения, радостно галдя, поспешили прочь. Лена вышла последней. Сегодня ей не хотелось покидать репетиционный зал, хотя она устала и была сильно расстроена. Роль Людмилы в дипломном спектакле «Поздняя любовь» ей никак не удавалась, режиссер сегодня постоянно делал ей замечания, несколько раз – в довольно резкой форме. Лена молчала, опускала глаза, но не обижалась, чувствовала, что все его придирки заслуженны и справедливы. В такие минуты она ненавидела себя, в душу закрадывалась неуверенность. Вроде бы она давно уже не «первокурка»… Уже нет того душевного трепета, с которым Лена первое время бродила по академии, постоянно думая о том, что ее кумиры когда-то тоже ходили этими коридорами, обедали в этой столовой, пользовались этими же учебниками, что и она теперь, жили в той же общаге. Нет неистового восторга, с которым воспринимались все занятия, даже лекции и репетиции. Нет благоговения перед преподавателями, которых она считала практически небожителями, – ведь даже те из них, кто не был известным актером или режиссером, все равно принадлежали к этому удивительному волшебному миру. Теперь, когда выпуск на носу, эмоции уже притупились, а вот комплексы, неуверенность в своих профессиональных возможностях остались. В душу заползало сомнение. А вдруг мама была права, и никакая она, Лена Горохова, не актриса, а бездарность и обычный обыватель? И нечего ей было лезть в Москву, надо было остаться дома, на окраине Магнитогорска, выйти замуж за Сашку Макарова, нарожать ему детишек, варить борщи, стирать на все семейство трусы и носки и к тридцати годам постареть, превратившись в грубую, толстую, отупевшую и уставшую от жизни тетку. А потом Сашка побежал бы к продавщице из продуктового, а она – жаловаться на жизнь таким же рано увядшим и расплывшимся соседкам… От одной только мысли об этом Лену передергивало. Нет, такой судьбы ей точно не надо!
