- Давайте зайдем куда-нибудь и прополощем горло от кирпичной пыли, предложил я, сознательно произнося это не на лучшем своем немецком языке, в расчете, что английский акцент успокоит ее; люди в машине были нацистами, потому что они пытались убить меня; она тоже должна знать, что это нацисты, так как верила, что они хотели убить ее, а в Германии вряд ли найдется много нацистов с таким сильным английским акцентом, как мой.
- Как вас звать?
- Мое имя вам ничего не скажет... Вон там я вижу бар. Не мигая, она долго разглядывала меня, потом сказала:
- Лучше пойдем туда, где безопаснее. Ко мне домой.
По дороге, как только раздавался шум автомобиля, она дважды прижималась к дверям магазинов, а я каждый раз продолжал шагать вперед, потому что, если они решили совершить еще одну попытку убить меня, я не хотел оказаться слишком близко к девушке и подвергать ее опасности. И всякий раз я оборачивался, следя за машиной, готовый в случае необходимости отпрянуть в сторону.
До ее квартиры было около мили, и, пока мы шли, я все время думал об одном: как им удалось так быстро распознать меня? Ответы были неудовлетворительными, все без исключения. Они могли зацепить меня из-за моих охранников, которые меньше заботились о том, чтобы оставаться незамеченными, чем о том, как бы не потерять из виду меня и всех тех, кто со мной общался. Они могли даже знать, что я отменил свой отлет в Лондон, и решили, что раз так, - пусть себе остается, но только не живым. Они могли узнать также, что сегодня утром, вместо того чтобы поехать, как обычно, в Ганновер, я пошел в Нейесштадтхалле, и задумались над тем, почему я вдруг стал посещать не свои обычные места. Я знал только одно: за мной не следили. Я всегда знаю, когда за мной следят.
Если в той машине не были просто случайные убийцы, то приказ о том, чтобы прикончить меня, отдан сверху. В таком случае мне незачем высовывать голову, чтобы привлечь на себя их огонь: они уже вели его. Не прошло и двадцати четырех часов с момента моего решения пуститься на охоту за Цоссеном, как Цоссен начал охотиться за мной.
5. "ФЕНИКС"
Не доверяя мне на улице, она готова была поверить мне в более опасной обстановке - у себя дома, - и я решил, что там она рассчитывала на какую-то защиту.
Так оно и оказалось. Войдя в комнату, я застыл на месте. Огромная овчарка стояла, низко опустив голову и пружиня задние ноги, готовая к прыжку. Она глухо рычала, устремив глаза на мое горло.
Я видел их в Бельзене и Дахау. Видел, как они загрызали людей.
Девушка не спеша сняла пальто, чтобы дать мне время обдумать собственное положение, хотя все было ясно и так. Если бы, даже невзначай, я поднял руку и хоть на дюйм протянул ее в сторону девушки, я бы мгновенно превратился в мертвеца. Поэтому я держал руки по швам, не сводя глаз с собаки. Я не выказывал страха, который мог бы спровоцировать пса, зная, что он не нападет на меня, если на то не последует команды хозяйки.
- Спокойно, Юрген, спокойно, - произнесла она наконец.
Пес отошел, и я понял, что могу двинуться с места.
- Полицейское обучение, - заметил я.
- Да. - Девушка стояла, внимательно разглядывая меня, как и раньше, на улице.
Она была худощава, угловатые линии ее тела еще больше подчеркивали черный свитер и брюки. Несмотря на внешнее высокомерие и волосы, казавшиеся золотым шлемом, во всем ее облике и ломком голосе чувствовалась беспомощность, которую встречаешь обычно у человека с револьвером в руке: этим самым он показывает, что это все, что у него имеется. У нее была собака.
- Вы все еще не доверяете мне? - произнес я. Она сказала собаке "спокойно", а не "свой". Если я еще раз переступлю порог ее дома в одиночестве, овчарка мгновенно набросится на меня, несмотря на то, что уже видела меня здесь в обществе хозяйки.
- Что вы будете пить? - спросила она.
- Что угодно.
Я улучил секунду и огляделся. Черный цвет и жесткие линии царили здесь: черная мебель с острыми углами, несколько аляповатых абстрактных рисунков, два кабаньих клыка на эбеновом дереве.
Она принесла шотландское виски и сказала:
- Я не доверяю всем без разбора.
- Меня это не удивляет, - ответил я. - Каким образом они пытались убить вас в первый раз?
- Я стояла на остановке троллейбуса.
- И вас толкнули?
- Да. Как раз когда подходил троллейбус. Водитель сумел вовремя затормозить. Вы связаны с комиссией "Зет"?
- Что это за комиссия "Зет"? ( Она ничего не ответила и отвернулась. Юрген внимательно следил за ней и за мной.
- Вы слишком молоды, фрейлейн Линдт, - сказал я. - И ничего не можете знать о войне...
Она резко обернулась и увидела на секретере вскрытый конверт "Фрейлейн Инга Линдт".
- ...Почему же вы ходите в Нейесштадтхалле? Она сделала несколько шагов по направлению ко мне и остановилась. Меня вдруг поразило, что ни от нее, ни вообще в комнате не пахло никакими духами. Она стояла совершенно неподвижно.
- Готовы ли вы показать мне ваши документы? Я протянул ей паспорт. Квиллер. Сотрудник Красного Креста. Особые приметы - шрамы в паху и на левой руке. Всего две отметки о поездке за границу в Испанию и Португалию. Мы не любим, чтобы о нас думали, будто мы много путешествуем.
- Благодарю вас, мистер Квиллер. - Казалось, она слегка успокоилась. Видимо, ей не было известно, что лгать лучше фотоаппарата может только паспорт.
- Я разыскиваю людей, чьи родственники умерли в Англии, - сказал я. Упоминания о них возможны в показаниях свидетелей или обвиняемых на процессах, поэтому я и хожу по судам.
Не думаю, чтобы она слушала меня. Она приблизилась и смотрела на меня в упор.
- Вы англичанин. Скажите, что вы, как англичанин, думаете об Адольфе Гитлере?
- Маньяк.
Ее губы презрительно сжались.
- Англичане сидели себе в безопасности на своем островке. Они ничего не видели.
- Ничего. - Шрам в паху был памятью о Дахау. Я плохо определяю возраст людей. Самое большее, что я мог позволить себе в данном случае, - это руководствоваться некоторыми фактами: девушка, которая по доброй воле ходила на процессы преступников, обвиняемых в массовых убийствах, убежденная в том, что ее дважды пытались убить, державшая в доме овчарку для собственной защиты и пытавшаяся скрыть тревожащие ее волнения, должна выглядеть старше своих лет. Она выглядела на тридцать.
- Когда, наконец, люди поймут, что его нужно вычеркнуть, немедленно вычеркнуть из жизни, чтобы он перестал существовать?! - произнесла она со стоном, напомнившим мне ее вопль у стены.
Подобные женщины существовали во все времена: достаточно вспомнить Митфорд. Теперь они почти вымерли, но иногда все же еще встречаются. Моя новая знакомая достигла той стадии одержимости, при которой любовь-ненависть дошла до предела: она должна была говорить об этом вслух, излить душу даже совершенно посторонним людям, лишь бы получить подтверждение, что находится на правильном пути.
- Лучший способ стереть его с лица земли, - сказал я, - это вовсе перестать думать о нем. Ни один человек не умирает до тех пор, пока последний из его близких любит его.
Лицо ее сморщилось, ее начало трясти, и все кипевшее у нее внутри вырвалось наружу в бурном потоке слов. "Никто не может понять" и "у меня все совсем по-иному..." - бормотала она, а я тихонько сидел в черном кресле и слушал. Наконец, она заговорила о фактах. Она сидела на ковре, прислонившись худеньким плечом к стулу, измученная, истощенная.
- Я была в бункере...
- В бункере фюрера?
- Да. - После первого глотка она больше не притрагивалась к бокалу.
- Когда?
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
- А вы не понимаете, когда?
- Я хочу спросить, в начале, в середине или в конце?
- Все время.
- Сколько вам тогда было лет?
- Девять.
- Ребенок.
- Да.
Голос у нее стал глуше. Ее ответы были затверженными, заученными, видимо, она уже неоднократно давала их врачам-психоаналитикам. Она сидела сгорбившись, закрыв глаза. Я продолжал задавать вопросы, пока она не втянулась в эту игру. Это был классический прием, и она поддалась ему.
- Моя мать была медсестрой у доктора Вайсмюллера. Вот почему я оказалась там. Вместе с детьми Геббельса нас было семеро детей, и у нас не было ничего общего со взрослыми. Я любила дядюшку Германа - он дарил мне медали и разные разности.
Она говорила о Германе Фегелине из войск СС.
- Я видела, как его привели обратно. Он бежал из бункера, и его схватили. Я слышала, как Гитлер кричал на него, а потом его вывели в сад канцелярии и застрелили, а я даже не плакала. У меня не было слез. Я все спрашивала маму, почему убили дядюшку Германа, и она сказала, что он плохой человек. В первый раз я тогда поняла, что такое смерть: люди уходили, и вы никогда, никогда больше не видели их. Затем по ночам меня начали мучить кошмары, и все внутри у меня разрывалось в клочья. Взрослые вели себя так странно... Я начала прятаться по углам и прислушиваться к разговорам, потому что отчаянно хотела узнать, что происходит со всеми. Однажды Фрау Юнга сказала, что Гитлер умер. Конечно, я не поверила ей: он был богом для меня, для всех нас. В саду стоял запах горелого, и кто-то из охраны увидел меня и отвел домой, к маме. Но теперь у меня не было дома. Даже мама стала чужой для меня. Даже мама...
