У призрака этого на устахъ была не великая княгиня, не государыня, а свѣтъ-радость наша, матушка Екатерина Алексѣевна.
И всѣ рядовые гвардіи знали Матушку свою въ лицо. Однажды, среди ночи, въ полутемномъ корридорѣ дворца, часовой отдалъ честь государынѣ одиноко и скромно проходившей мимо, подъ вуалемъ. Она, невольно озадаченная, остановилась и спросила:
— Какъ ты узналъ меня?..
— Помилуй родная. Матушку нашу не признать! Ты вѣдь у насъ одна, — что мѣсяцъ въ небѣ!
VI
При звукѣ колокольцевъ около постоялаго двора въ домѣ засвѣтились и задвигались огоньки, и когда сани остановились у крыльца, человѣка четыре вышли на встрѣчу. Впереди всѣхъ былъ маленькій, старый человѣкъ, одѣтый въ кафтанъ съ нашивками и галунами.
— Агафонъ! Небось все простыло? выговорилъ Григорій Орловъ, вылѣзая изъ саней.
— Что вы, Григорій Григорьевичъ, все горячее, распрегорячее, отвѣчалъ Агафонъ, старикъ лакей, бывшій еще дядькой обоихъ офицеровъ. Агафонъ отодралъ за ухо убитаго медвѣдя, нисколько не удивляясь обычному трофею барина и обратился къ другому младшему барину, сидѣвшему на облучкѣ.
— A ты опять въ кучерахъ! Экъ охота въ этакій холодъ ручки морозить. Небось, поди, скрючило всего морозомъ то… Ишь вѣдь зашвыряло-то какъ! Небось всю дорогу въ скокъ, да прискокъ.
— Ахъ ты, хрычъ старый, весело отозвался Алексѣй Орловъ, отряхиваясь отъ снѣга. Тебя скрючило вишь, такъ ты думаешь, что и всѣхъ крючитъ.
— Ну, ну, мнѣ то седьмой десятокъ идетъ, а тебѣ-то два съ хвостомъ махонькимъ… A все жъ таки не правда твоя. Меня не скрючило. A ты доживи-ко вотъ до моихъ годовъ, такъ совсѣмъ стрючкомъ будешь.
Сани съ медвѣдемъ, между тѣмъ, отъѣхали и стали подъ навѣсъ.
Григорій Орловъ былъ уже въ сѣняхъ; Алексѣй, перебраниваясь и шутя съ старикомъ, вошелъ за нимъ.
Въ маленькой горницѣ былъ накрытъ столъ и среди бѣлой скатерти и посуды тускло свѣтила нагорѣвшая сальная свѣча. Тепло и запахъ щей доходившій изъ сосѣдней горницы, пріятно охватилъ пріѣзжихъ, простоявшихъ на морозѣ нѣсколько часовъ.
— Ну, поживѣй, Агафонъ. Проголодались мы, приказалъ Григорій.
— Живо, живо, старая крыса! шутливо добавилъ и Алексѣй.
— Все готово-съ! Ключикъ пожалуйте отъ погребца. Онъ у васъ остался. A то-бъ ужъ давно все на столѣ было.
— Онъ у тебя, Алеша… Ахъ, нѣтъ тутъ!..
Григорій Орловъ досталъ ключи изъ кармана и, бросивъ ихъ на столъ, сѣлъ на лавку.
Старикъ отперъ дорожный погребецъ, купленный въ Кенигсбергѣ, въ видѣ красиваго сундучка и сталъ доставать оттуда приборы; потомъ, очистивъ отъ мелочей верхнюю часть сундучка, вынулъ за ушки большую посеребренную суповую мису съ крышкой и началъ изъ нея выкладывать такія же металлическія тарелки. Вынимая тарелку за тарелкой и дойдя до двухъ мисъ, которыя вкладывались одна въ другую, помѣщаясь, такимъ образомъ, въ большой суповой мисѣ съ ушками — Агафонъ началъ качать головой и бормотать.
Алексѣй Орловъ стоялъ, подпершись руками въ бока, ceреди горницы, за спиной Агафона и, молча мотнувъ брату головой на старика, подмигнулъ. Григорій, полулежа на лавкѣ поглядѣлъ на лакея.
— Что? Сервизъ? вымолвилъ онъ и усмѣхнулся.
Агафонъ обернулся на это слово заморское и морщинистое лицо его съежилось въ добродушно хитрую улыбку.
— A то нѣтъ! воскликнулъ онъ. Сто лѣтъ буду перебирать и въ толкъ не возьму! Нѣтъ! Какова бестія! И Агафонъ ткнулъ пальцемъ въ погребецъ. — Чтобы ему разложить все въ сундукѣ рядышкомъ! Нѣтъ, вишь анаѳема, что придумалъ. Одно въ одно. Соберешь со стола кучу, а уложишь, и нѣтъ ничего! Одна миска! Сто лѣтъ, говорю, буду выкладывать и эту бестію нѣмца поминатъ… Уложить рядышкомъ какой вѣдь ящикъ бы надо… сажонный. Такъ нѣтъ-же! онъ, анаѳема, вишь… одно въ одно… Прямая бестія, плутъ.
— Ну, Агафонъ, вотъ что… Соловья баснями не кормятъ. Давай скорѣе… терпѣливо, но угрюмо сказалъ Григорій Орловъ.
— Заразъ, пане, заразъ! отозвался Агафонъ, почти не обращая вниманія. Какъ были мы съ вами въ Вильнѣ, помню я тоже эдакую штуку одинъ жидъ продавалъ.
— Ты болты болтать! закричалъ вдругъ Алексѣй Орловъ громовымъ голосомъ. Постой болтушка! И, живо подхвативъ старика за ногу и за руку, онъ поднялъ его, какъ перышко, на воздухъ, надъ головой своей.
— Ай!! Ай!! Убьешь! Ей Богу убьешь! Баринъ! Золотой! заоралъ старикъ. Обѣщался никогда этого не дѣлать. Стыдно! Григорій Григорьичъ, не прикажите. И старикъ, боязливо поглядывая съ верху на богатыря барина и на полъ, кричалъ на весь домъ.
— Разшибу объ полъ въ дребезги!.. крикнулъ Алексѣй и держалъ старика высоко надъ головой. Такъ какъ горница была низенька, то онъ, наконецъ, приперъ старика къ балясинамъ потолка.
— Гриша, пощекочи его…
— Голубчикъ! Баринъ! Ради Создате… Ай — ай!
— Пусти его, Алеша. Ей Богу ѣсть хочется.
Алексѣй спустилъ бережно старика и поставилъ на полъ, но едва Агафонъ былъ на ногахъ, онъ нагнулся и началъ щипать его за икры.
— Бери сервизъ!.. Живо… Защекочу… Прямая Ѳоѳошка, болтушка.
Агафонъ увертывался вправо и влѣво, хрипливо хихикалъ и вскрикивалъ, поджимаясь для защиты икръ; наконецъ, онъ наскоро ухватилъ мисы и тарелки и, поневолѣ пятясь отъ барина задомъ напередъ, кой-какъ пролѣзъ въ двери, но разронялъ приборы на порогѣ.
— Ты, въ самомъ дѣлѣ, ему руки не сверни какъ-нибудь… сказалъ Григорій, когда старикъ скрылся.
— Вотъ! Я вѣдь бережно… Зачѣмъ Ѳоѳошку калѣчить. Не даромъ онъ насъ на рукахъ махонькими таскалъ.
— Кости-то у него старыя… Не долго и изувѣчить, замѣтилъ Григорій.
Чрезъ минутъ пять Агаѳонъ появился съ подносомъ. Изъ большой мисы дымилась похлебка, изъ другой торчалъ хвостъ рыбы, въ третьей маленькой мискѣ были печеныя яблоки. Лакей уже не боясь затѣйника барина, съ ужиномъ въ рукахъ, разставилъ все на столѣ, подалъ тарелки и приборы и, отошедъ въ сторону съ салфеткой на рукѣ, сказалъ торжественно:
— Пожалуйте откушать на здоровье.
Братья порядливо, не спѣша, перекрестились и весело принялись за ужинъ.
— Вы кушайте, а я буду вамъ сказывать… что тутъ было съ часъ мѣста тому.
— Ну, теперь болтай, Ѳоѳошка, сколько хочешь, весело сказалъ Алексѣй Орловъ. Ты намъ сказывай, а мы будемъ тебя не слушать.
— Анъ вотъ и будешь… поддразнилъ его старикъ, поджимаясь и вытягивая шею впередъ.
— Анъ не буду! гримасой и голосомъ, удивительно вѣрно передразнилъ его Алексѣй.
— Анъ будешь… Да еще обѣими ухами будешь слушать, и кушать перестанешь отъ любопытствія того, что я сказывать буду…
— Ну, ну, говори!
— То-то вотъ… Говори теперь… Да я не тебѣ и говорить хотѣлъ! И презанимательная происшествія Григорій Григорьевичъ, обратился Агаѳонъ серьезно къ своему барину.
Вообще старикъ лакей хотя любилъ равно всѣхъ своихъ господъ, и маленькаго кадета Владиміра Григорьевича, и озорника, вѣчнаго спорщика и надсмѣшника Алексѣя Григорьевича, но уважалъ онъ только Ивана Григорьевича Орлова, старшаго изъ братьевъ, и потомъ боготворилъ своего барина Григорія Григорьевича, съ которымъ совсѣмъ не разставался уже за послѣдніе двѣнадцать лѣтъ ни въ Россіи ни за границей.
— Съ часъ тому мѣста, баринъ, началъ Агаѳонъ ухмыляясь, сижу я съ содержателемъ Дегтеревымъ. Хозяйка-то стало быть готовитъ вотъ на счетъ кушаньевъ вамъ поужинать. A мы двое сидимъ, да бесѣдуемъ. Онъ меня про нѣмцеву землю спрашиваетъ, про Конизберъ городъ и про прусскаго… энтого… ну про Хредлиха, что нѣмцы королемъ своимъ считаютъ, благо у него длиненъ носъ, до Коломны доросъ, а все, поди, на глазахъ торчитъ.
Братья Орловы невольно усмѣхнулись тому, что называли «старой Ѳоѳошкиной пѣсенкой». Агаѳонъ не любилъ Нѣмцевъ. Проживъ между ними четыре года въ Кенигсбергѣ, онъ еще пуще не взлюбилъ ихъ, но короля Фридриха почему-то особенно ненавидѣлъ отъ глубины души. Какъ и за что явилась эта ненависть въ добромъ, старикѣ, онъ самъ не зналъ. Въ Агаѳонѣ какъ будто что-то оскорблялось и негодовало, когда ему говорили, что Фридрихъ — король… монархъ… такой же вотъ царь нѣмецкій, какъ Петръ Алексѣевичъ былъ русскимъ Царемъ. Агаѳонъ злобно ухмылялся, трясъ головою и не могъ ни какъ переварить этого; если же бесѣда объ Фридрихѣ затягивалась и ему доказывали неопровержимо, что Фридрихъ царь прусскій, какъ и быть должно… да еще пожалуй Великимъ потомъ назовется… то Агаѳонъ, не находя опроверженій, принимался ругаться, называя своего собесѣдника басурманомъ и измѣнникомъ.
— Ну, ну, Фридриха, ты братъ, не тронь, сказалъ Алексѣй Орловъ. Знаешь нынѣ времена не тѣ. Это при Лизаветѣ Петровнѣ съ рукъ сходило; а теперь ты, Ѳошка, это брось. Скоро вотъ мы замиримся съ Хредлихомъ съ твоимъ и какъ ты его ругать, тебя и велятъ ему головой выдать. Онъ тебя и казнитъ на сѣнной площади въ Берлинѣ.
— Казнитъ! сердито отозвался Агаѳонъ.
