— Нет… И во сне не плачу.
Я редко плачу. Только если про маму подумаю — плачу. Подумаю, что её нет. У Арины есть мама, у Вити есть. А у меня мамы нет. Зачем она умерла? Я даже не помню, какая моя мама, я маленький был. Только по карточке помню, у папы в кабинете карточка висит над столом. Там мама грустная, она сидит на песке и смотрит. Я тогда плачу, конечно.
Или вдруг что-нибудь придумаю. Вдруг так страшно придумаю, даже сам поверю. Будто орёл папу поднял. И как бросит сверху! Тогда тоже плачу. Папа говорит: «Что ты за ерунду такую придумываешь? Что я, черепаха, что орёл меня будет бросать?» А я ему говорю: «Ты меня бери с собой, тогда я не буду». Папа говорит: «Только, пожалуйста, без условий, ладно? Ты ведь не нож, в карман тебя не положишь. Когда могу — беру». Я говорю: «И когда не можешь, всё равно бери». — «Расти скорей, — говорит папа, — буду брать». Но я же быстрей не могу расти!
— Неужели Арина? — говорит тётя Надя.
Арина даже не думает плакать, она спит.
— Странно, — говорит тётя Надя. — Собственными ушами слышала, как плакал ребёнок.
Интересно. Раз собственными ушами — конечно. Неужели к нам какой-нибудь ребёнок пришёл? И плачет. Маленький. Голый, мне папа читал. За ним гиена крадётся по следу, у нас в заповеднике есть гиены. Надо скорей этого ребёнка искать, а я тут лежу.
Сразу вскочил.
— Вот, опять, — говорит тётя Надя. — Слышишь? Где-то наверху, будто на чердаке, слышишь?
Тётя Надя смешная, придумывает всякую ерунду. Придумала — будто ребёнок, я даже поверил.
— Это байгуш, — говорю я.
А тётя Надя не понимает, переспрашивает:
— Кто-кто?
Это байгуш, такая сова. Он под крышей живёт. У него родились байгушата, и он с ними так разговаривает. «Аааа! — разговаривает. — Аааа!» Папа одного байгушонка достал, он весь растопырился на ладони. У него клюв вниз загнут, и глаза как пуговицы. Круглые. Я погладил, он меня клювом — хап! А не больно, у него ещё силы нет. «Пугает», — сказал папа. И обратно положил байгушонка, пусть живёт. Байгуш дому счастье приносит, его трогать нельзя.
— И долго он будет так? — говорит тётя Надя.
Он до утра может разговаривать, у него время есть. Днём потом выспится, на работу ему не идти. Байгуш днём всегда спит. Ему можно постучать, если он тёте Наде мешает.
— Как постучать? — говорит тётя Надя.
— Палкой!
У нас вон палка стоит. Если папа ночью работает в своём кабинете, а байгуш мешает, папа ему этой палкой стучит в потолок.
Как стукнет! Байгуш заквохчет, как курица, и замолчит. У папы работа срочная, байгуш понимает.
Тётя Надя что-то не очень верит, что он замолчит.
Я палку принёс. Мне до потолка не достать, табуретку нужно. Тётя Надя без табуретки тоже не может достать, у нас потолки высокие, не то что в городе.
С табуретки тётя Надя сразу достала. Стучит.
Байгуш ещё громче стал разговаривать.
— Сильней! — говорю я. — Ему не слышно, он под самой крышей сидит.
Тётя Надя сильнее стучит.
— Ещё сильней! — говорю я.
Тут Марина Ивановна входит. В пижаме. Говорит:
— Вы меня зовёте?
Марина Ивановна у нас за стенкой живёт. Нет, мы её не зовём. Чего мы её среди ночи звать будем? Мы байгушу стучим.
— Больно много чести — ему стучать, — говорит Марина Ивановна.
Она на табуретку залезла, мы с тётей Надей табуретку всеми руками держим, на всякий случай. Марина Ивановна руки дудкой сложила и как крикнет:
— А ну замолчи, нечистая сила!
Строго так крикнула. Байгуш сразу замолк.
— Вот как с ним надо, — сказала Марина Ивановна. Слезла с табуретки, вытерла её тряпкой, поправила на Арине одеяло и пошла спать. И свет у нас выключила.
Я слышу, тётя Надя в кабинете легла.
Тихо так. Темно. Я уже засыпать стал.
Вдруг тётя Надя шёпотом говорит:
— Лёдик, тут кто-то ползёт…
Я сразу закричал:
— Стой! Не дыши!
Шкаф открыл, схватил папин носок и бегу в кабинет. Сейчас мы её прямо в носок, вот папа удивится. Скажет: «Совсем ты уже большой, можно тебя брать в пески». Я, правда, сам ещё не ловил. Но сколько раз видел. Только вот завязать носок нечем. Нигде никакой верёвочки нет…
В кабинете светло. Лампа горит. Тётя Надя на диване сидит и не дышит. В угол на стену смотрит.
— Вон, — говорит.
Зря я носок принёс. На стенке змей не бывает, у них когтей нет. Я даже немножко обрадовался, что не нужно змею ловить.
— Кто это там? — говорит тётя Надя и показывает на стенку.
Я посмотрел.
Такая чистая стенка. Голубые обои, мы с папой эти обои вместе выбирали. По обоям геккончик бежит. Вверх. До потолка добежал и обратно, по потолку он не может. Симпатичный такой, быстро вниз бежит.
— Никого нет, — говорю я. — Один геккон.
— А не змея? — говорит тётя Надя.
Я прямо захохотал. Какая это змея? С ногами! Это ящерица. Геккон. Он на охоту вышел, за мошками. А тётя Надя его испугалась. Даже не дышит! Я говорю:
— Он у нас ручной.
— Не может быть, — говорит тётя Надя. И тоже смеётся.
Она, оказывается, думала, что он дикий. Если бы она знала, что он ручной, она бы ни капельки не испугалась. Ей как-то не верится, что он ручной. Слишком быстро бегает.
— Я сейчас покажу, — говорю я. — Он муху из рук берёт.
Тётя Надя не хочет, чтоб я показывал. Она мне и так верит. Она боится, что мы Арину разбудим. Да и мух у нас нет. Не будем же мух среди ночи ловить!
Почему не будем? Это просто.
Я положил носок и сразу муху поймал. В кулак, это же просто.
Показал муху геккону.
Геккон на стенке сидит, думает. Муха ему вроде понравилась издалека. Геккон по стенке тихонько спустился к моей руке. И снова на муху смотрит. Муха вблизи ещё лучше.
— Бери, — говорю я. И мухой немножко трясу.
Геккону, конечно, хочется. Он глаза себе для смелости облизнул. Приподнялся на лапки. Раз, раз!.. И муху у меня вырвал. Съел. И опять глаза облизнул сам себе. У него язык такой длинный. Ужасно ему моя муха понравилась. Он бы ещё съел. Но у меня больше нет.
Вдруг тётя Надя говорит:
— А у меня возьмёт?
Конечно, геккон у неё возьмёт. Только тётя Надя никак не может муху поймать. Машет руками, а мухи от неё улетают.
Я ей поймал, это же просто.
— Спасибо, — говорит тётя Надя. Так обрадовалась! Муху держит за крылышки и геккона зовёт: — Иди, геккоша, иди…
Он сразу по стенке пришёл! Хвать! Тётя Надя руку отдёрнула, а мухи уже нет. Геккон сидит и глаза себе вылизывает. Наелся наших мух и теперь вылизывается. Такой чистюля. Поглядывает на нас.
— Хорошенького понемножку, — говорит тётя Надя.
Нам же спать когда-нибудь нужно. У нас так вся ночь пройдёт. Только тётя Надя ещё вот что у меня хотела спросить. Она хотела спросить, кто у нас ещё есть в квартире. Кроме нас с ней и Арины.
— Никого больше нет, — говорю я.
— Ну вот геккоша есть, — говорит тётя Надя.
— А… — говорю я. — Ещё ёж есть, он в коридоре.
— А ещё?
— Больше никого… Черепаха есть, она под вешалкой спит. Сверчок, конечно, есть, он, наверно, в столовой. Ещё жуки. Богомол, скарабей и жужелица Маннергейма. Но они не шумят. Ещё скорпионы, конечно, есть. Они сами пришли. Не знаю сколько — я не считал.
— Понятно, — говорит тётя Надя.
Ей у нас очень нравится, хоть она ещё не совсем привыкла. К геккону она, правда, уже привыкла. И ко всем другим тоже, конечно, привыкнет. Но чтобы быстрее привыкнуть, она, пожалуй, сегодня в моей комнате ляжет. На раскладушке. Она любит на раскладушке спать, и с нами ей веселей.
— Нам тоже веселей, — обрадовался я.
Вот Арина утром удивится! Мы все в одной комнате спим. И тёте Наде на раскладушке очень удобно.
КАКОЙ УМНЫЙ ЭТОТ ВАК
Арина у нас всегда лепит. Она из всего лепит. Из пластилина. Из глины. Из мыла. Из замазки. Сейчас она лепит из хлеба. Свой кусок уже вылепила, взяла мой. Кофе не допила, а лепит.
— Перестань хлеб мучить, — говорит Марина Ивановна.
Арина не слышит, она же лепит.
У папы в кабинете собачка сидит, ему Арина на день рождения подарила. К нам кто приезжает, скорей эту собачку щупает. «Поразительно, — говорят. — В четыре года! Просто поразительно!» Особенно их поражают уши, как они наставлены. И живот — какой это впалый живот.
Сразу говорят: «А ещё у неё что-нибудь есть?» — «Целый зоопарк», — говорит папа. «Но её же надо срочно учить!» — кричат все, кто приезжает. А никто не может Арину учить, потому что лепить никто не умеет. Ни Аринина мама, ни Аринин папа, ни Марина Ивановна, ни Вета с метеостанции, ни шофёр Боря. Даже мой папа не умеет. И все, кто приезжает. Вот к нам тётя Надя приехала. Привезла пластилин и краски, а лепить тоже не умеет. Поэтому Арину никто не учит, она сама лепит.
— Только из хлеба не надо, Ариночка, — говорит Марина Ивановна. — Хлеб надо уважать.
— Я его уважаю, — говорит Арина. — Я чёрный хлеб больше уважаю, из него крепче.
