— Вы не переменили своего решения? — спросил он, когда она окончательно пришла в себя и могла разговаривать.
— Я беру его к себе. Что я должна делать, чтоб облегчить его существование? Сколько он может прожить в таком состоянии?
Она замерла, ожидая ответа.
— Он может умереть каждую минуту и может прожить годы, — ответил главный врач. — Организм очень крепкий, хотя и сильно подорван.
— Да, у него всегда было очень хорошее здоровье, — как эхо отозвалась Вера. В глазах у нее все еще стоял страшный обрубок человека с искаженным багрово-синим лицом и пустыми, мертвыми глазами.
Здесь же, в этом кабинете, Веру познакомили со всеми обстоятельствами ранения Алексея, — теперь это незачем было скрывать от нее. Его нашли на поле боя неузнаваемо обезображенным; мина изуродовала лейтенанта, мороз довершил остальное. Документов у него не было, его опознали только по письму к жене, спрятанному на груди во внутреннем кармане. Он писал, что уходит на опасную операцию, надеется вернуться, но — на войне возможны всякие случайности, — если не вернется, пусть товарищи перешлют жене это его последнее письмо. Если бы не это письмо, числиться бы ему в без вести пропавших.
Долгое время он находился между жизнью и смертью. Думали, что он умрет — столько ран было на его теле, но наперекор всему он начал поправляться, и вот он здесь.
Вере подали письмо. Она развернула эти листочки серой газетной бумаги, густо исписанные карандашом, с бурыми пятнами по краям, долго смотрела в них, словно не понимая. Да, его почерк, его слова — его ласковые слова, которыми он называл ее. Сомнения нет, это Алексей, хотя его и невозможно узнать.
Она не помнила, как добралась до дома, как открыла ключом дверь и вошла в квартиру. Джери, по обыкновению, встретил ее у дверей. Она не ответила на его ласку. Медленно, с окаменевшим лицом она прошла вперед, Медленно разделась и бросила пальто на стул. Потом опустилась на кушетку и разрыдалась. Силы оставили ее.
В воскресенье она перевезла Алексея к себе. Весь госпиталь — врачи, санитарки, сестры — вышел провожать их. Все считали, что больному из пятидесятой палаты только одна дорога — в инвалидный дом, и вот к нему приехала жена — красивая молодая женщина, которой жить да радоваться. Что она будет делать с калекой-мужем? Женщины потихоньку жалели ее; главный врач, с уважением пожимая на прощание руку Батуриной, строго и участливо взглянул ей в глаза.
Одна Вера была спокойна. То, что случилось, конечно, несчастье. Но это не жертва с ее стороны — взять больного мужа к себе в дом. Это ее обязанность. Как бы она смотрела людям в глаза, если бы поступила иначе?
Пока раненого вносили в дом, Джери рвался и рычал; потом, когда санитары ушли и Вера отпустила его, он быстро обнюхал следы на полу, бросился к кровати и принялся нюхать лежащего на ней человека. Шерсть на загривке, поднявшаяся дыбом при появлении чужих людей, постепенно улеглась; он нюхал настолько долго, что Вера, боясь, как бы он не ушиб больного, несколько раз отгоняла его. Потом он лег перед кроватью и, положив голову на передние лапы, затосковал.
Да, он тоже понимал горе, чувствовал, что дом постигла беда. Не радовался возвращению хозяина, не стучал хвостом по мебели, разгуливая по квартире с гордо поднятой головой и напружиненным телом, не ластился к дорогим для него людям, — нет, он понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и тихо лежал на полу, подолгу останавливая взгляд то на неподвижной фигуре в кровати, то на хозяйке, точно спрашивая о чем-то. В этот день он отказался от пищи. Он отказался от пищи и в следующие дни. Он часами неподвижно лежал перед кроватью и, казалось, ждал того момента, когда лежащий на ней человек поднимется и пойдет. Иногда Джери принимался нюхать больного, как бы спрашивая: «Почему ты не встаешь? Пора!» Эта неподвижность удивляла его; он все как будто старался что-то понять. Потом он привык к этому, и вопросительное выражение исчезло из его глаз.
7
Но с этого времени он стал быстро седеть. Белые, как искры, волоски выступали по всей поверхности его черной гладкой шкуры, и месяц от месяца их становилось все больше. Седина усиливалась к голове и особенно густой была на морде. Через год морда стала совсем седой.
Начал меняться характер собаки. Появилась злая угрюмость, которой не замечалось прежде. Вера уже не рисковала отпускать его на улице без намордника. Джери перестал позволять соседским ребятишкам, как бывало прежде, дергать себя за хвост, за уши, отвечая на их заигрывания сдержанным, но достаточно выразительным рычанием. Прежде он к ребятишкам благоволил.
Джери стал больше спать и меньше гулять. Он мог лежать целыми днями у кровати Алексея, полузакрыв глаза и чутко ловя ушами малейший шорох на кровати. Но он не изменился в одном: по-прежнему ходил в урочный час к калитке, и, хотя ждать было больше некого, Вера не мешала ему.
Джери сделался надежным помощником в уходе за больным. Даже самые слабые движения больного немедленно вызывали ответную реакцию собаки. Джери бежал к Вере и тянул ее за собой.
— Что бы я стала делать без тебя! — говорила Вера и гладила твердую шишку на затылке дога, которая считается признаком ума у собаки. Вера удивлялась себе. Откуда взялись у нее силы, чтобы пережить все это? Как она в порыве отчаяния не покончила с собой в ту страшную ночь, вернувшись от Алексея? Как не сошла с ума?
В сущности, Вера не была сильным человеком. Она привыкла жить за широкой спиной Алексея, привыкла чувствовать его твердую, надежную руку, во всем полагаться на него. Эгоистичная в своем счастье, она даже не всегда замечала повседневные трудности жизни. Знала: у нее есть друг, друг, который выручит, придет на помощь. Она чувствовала себя за ним как за каменной стеной.
И вот этого друга — опоры ее жизни — не стало. Теперь она должна заботиться о нем, она стала ему отцом, матерью, сиделкой — всем!
Но Вера не жаловалась. Война перевернула ее душу, искалечила жизнь, но не сломила ее. Раньше, первые месяцы без Алексея, она часто плакала; теперь слезы точно иссякли. Она стала строже, сдержаннее. Это была другая Вера, у нее нашлись силы, о существовании которых она даже не подозревала.
Ее перестали интересовать безделушки, к которым она была неравнодушна раньше: она изменилась даже внешне: строже стали ее платья. Прежняя, хрупкая и несколько беспечная красота ее сделалась иной — более сдержанной и зрелой.
Эта перемена коснулась и любви к Алексею. Вера не перестала любить мужа. Но прежняя нетерпеливая и горячая любовь жены уступила место материнскому чувству. Как мать выхаживает больного ребенка, недосыпая ночей, забывая о себе, так и Вера ходила за Алексеем. Такой маленький, занимавший на постели места не больше, чем надо десятилетнему ребенку, он не мог без ее помощи принять пищу, не мог сам сказать, что голоден. Все свои желания он выражал лишь слабым поворотом головы или чуть заметным движением губ.
