Народное православие
Поначалу может показаться, что Дарьяльский, ищущий в народной религии «языческую радость жизни», не так уж далек от истины. На язычество как один из корней христианства указывало существовавшее до последнего времени внутреннее убранство сельской церкви: «Старинная была церковь; старой работы иконопись – строгие, черные, темные лики: и святитель Микола, и мудрейший язычник – Платоном звали, – и эфиопский святой с главою псиною, из арапов…» (50)[44]. В описании церковной службы в Троицын день подчеркнуты телесные ощущения Дарьяльского («запах ладана, перемешанный с запахом свежих березок, многих вспотевших мужиков, их смазных сапог, воску и неотвязного кумача так приятно бросился в нос»).
В том, что целебеевский попик отец Вукол, питающий слабость к вину, напившись, воображает взятие крепости Карса под исполняемый попадьей на гитаре «Персидский марш», Дарьяльский видит проявление торжества Духа Святого: «…Будем же радоваться; гитарой бы, батя, трыкнули, сладкой струной увеселились, до колеса в груди. Славьте Господа Бога, на гуслях и органах… Матушка, принесите гитару, и воспляшем».
Но автор показывает, что герой его заблуждается. Соединения земного и небесного, которого так жаждет Дарьяльский, в Целебееве не происходит. Высшее, духовное вытесняется мирским.
Так, «православный» и «богобоязненный» – определения, которыми рассказчик охотно пользуется для характеристики сельчан, – в контексте повествования оказываются вовсе не связанными с религией, выступая в качестве синонимов к понятию «уважаемый человек». См., например, об Иване Степанове: «Этому не перечь: живо сдерет с тебя шкуру, без штанов по миру пустит, жену обесчестит; а уж красного петуха ожидай; да и роду твоему и племени головушек не сносить; сродственникам, сватьям да зятьям сродственников влетит – и всё тут: богобоязненный мужик…» (47). См. также о дачнике Шмидте: «…и вовсе он православный, только в бога не верит».
Целебеевская церковь превратилась в светское по сути место, в котором следят за модой (вместо прежних «строгих, черных, темных ликов… веселых, улыбчивых святых (помоднее, с манерами) расписали») и можно встретить уважаемых людей. причём степень уважения, оказываемого прихожанам, напрямую связана с их финансовой состоятельностью: по окончании службы, «выйдя с крестом, поп принялся одарять пузатыми просфорами помещицу Уткину, шесть спелых её дочерей и тех из мужиков, кто побогаче да поважнее, у кого поновей зипун да сапоги со скрипом, кто мудростию своего ума сумел сколотить богатые хаты, скопить деньжищ тайной продажей вина, либо мастерскими сделками, – словом, того, чей норов покрупнее да поприжимистее прочих…» (39).
Александр Николаевич, целебеевский дьячок, отзывается о службе совсем по-будничному:
«– Люблю, – восхищается Петр неизвестно чему, – люблю службу…
– Вам-то любить хорошо, а вот нам-то служить каково: потеешь, потеешь…».
Таким образом, православие оказывается приметой народного быта, давним обычаем, который не может сколько-нибудь серьезно повлиять на человека: снова и снова напивается отец Вукол, «перед иконой Царицы Небесной давший зарок – не напиваться»[45].
Секта – современная община мистов?
Но бредящий Древней Грецией и видящий в России её наследницу Дарьяльский вряд ли мог надеяться, что искомое им лежит на поверхности народной жизни и доступно каждому. В Древней Греции, как известно, существовали мистерии, в которых приобщались к истинной мудрости те, чьи духовные запросы не могли быть удовлетворены общенародной религией. Аналогом общинам мистов в начале XX века могли казаться секты, существовавшие в «глубине народа». В одну из таких сект и попадает Дарьяльский.
Но действительно ли можно говорить о сходстве между общинами мистов и сектами, в частности сектой голубей, изображенной Белым?
Словарь Брокгауза и Эфрона так рассказывает о мистериях: «Отдельные виды М(истерий), называвшиеся τελεταί όργια (оргии) у греков… указывают на присутствие в мистериях высшего религиозного знания и обновления через него (τελετή…), а также сильной возбужденности или экстаза (όργια). Очищения, искупительные жертвы и отчасти покаяние в грехах, с одной стороны, процессии, песни, танцы, различные иные проявления экстаза – с другой, составляли существенное содержание М(истерий)».
Действительно, «процессии, песни, танцы, различные иные проявления экстаза… составляют существенное содержание» голубиных служб. Да и приготовления голубей к молению напоминают подготовку древних к посвящению.
Р. Штайнер в своем исследовании «Христианство как мистический факт и мистерии древности», с которым Белый ко времени создания «Голубя» был знаком, пишет: «Посвящению (в мистерии. – М.С.) должен был предшествовать особый образ жизни… пост, уединение, очистительные обряды и известные душевные упражнения»[46].
«С приходом столяра все разошлись: пора было сосредоточиться; одиноко сперва помолиться молитвой, отмыть свою душу от вседневной суеты» (105), так как «только молитва, пост да чаянье святости, плоть истончая, самое телесное зрение наделяют зрением духовным» (273) – говорится в романе.
Сходно описаны переживания участников действа.
«Ужас и восторг переживал мист при посвящении», – пишет Р. Штайнер[47].
На «до ужаса восхищенное» лицо столяра во время молитвы «невозможно взглянуть, и не поддаться, не ахнуть восторгом, не закричать в ужасе…» – сказано в романе.
Во время действа в Кудеярова «влилось и расплавило светом ветхие эти черты иное, живое солнце, иная, живая молитва, иной, ещё в мир не сошедший, но уже грядущий в мир Лик – Лик Духов…Свет, исходивший из глаз, растопил лик, пролился на белые одежды одинокого молитвенника…» (109) – и эти перемены напоминают преображение посвященных нисшедшим на них духом.
Молитва столяра преображает и голубей: «Силы небесные, что за лица! Никто, никогда, нигде таких лиц не видал: не лица, а солнца; ещё за час до того, безобразные, грязные, скотские у них были лица, но теперь эти лица на всё струят чистую, как снег, и как солнце, ясную свою прохладу…» (111). Действо (или, как оно названо в романе, «деланье») открывает путь в иное пространство, в иной мир: «Если бы в сей час взломать дверь, да войти в баню, – грязные стены увидишь, да лавки, а ещё, пожалуй, услышишь сверчка: а люди, свечи, цветы и светильники – вот скажи, где всё это? Знать вышли себе из бани каким потайным ходом, да гуляют по небу, райский цвет собирают, беседуют с ангелом» (113).
Как в мистериях, согласно ЭСБЭ, «обыкновенно различались две степени – предварительное посвящение, делавшее участника мистом (μύστις), и окончательное созерцание мистерии (έποπτεία), делавшее его эпоптом», так в согласии столяра были простые голуби и, так сказать, ближний круг. Членам последнего позволялось больше, «деланья» с их участием проходили по-другому.
Так, например, в Духов день на радение в еропегинской бане собралось множество голубей (условно говоря, посвященных первой ступени), и служба включала в себя чтение молитв столяром и ведение хороводов: «уже они кружатся, взявшись за руки, вокруг столяра хороводом; тихо, строго и чинно ходят: не пляшут, – им плясать не дозволено; бедствие может великое приключиться от пляса: не пляшут, а ходят, хоровод водят, тихую такую песенку заводят:
Светел, ой светел, воздух холубой,В воздухе том светел дух дорогой.
Так себе – поют…». Происходящие вокруг перемены видеть голубям тоже запрещено: «И в потолок уже вовсе бессильно простирает ладони молитвенник – глядите: потолка вовсе нет: будто пошел потолок иконописью: синькою там намазано небо с сусалом проставленными звездами. Почто же оно высоко-высоко: да и вовсе то новое небо, и видит его – столяр; только братия не видит: строго-настрого заказал им столяр по сторонам озираться…» (112).
Иначе проходят деланья в столяровой избе: здесь и пьют вино, и поют задорные песни, напоминающие частушки, и пляшут. «Друг на друга глазами блеснули; пьяные счастьем смеются, плюются; загрохотал басом космач; все плеснули в ладоши, пошла в пляс Матрёнка… Топотом, рокотом, щекотом себя услаждают, смеются; блестят зубы, блестят очи; Матрёнка юбки задрала и отделывает стрекоча-ягоча; слепнут очи от этих молитвой озаренных тел… Космач перед Матрёной пустился вприсядку» (342).
Индивидуальная «работа» Кудеярова с Матрёной ещё сильнее отличается от коллективных радений. Общим остается лишь то, что вследствие выполнения некоторых действий участники делания переживают нечто особенное.
Дарьяльскому нравится, что службы включают в себя пляски, песни, смех, но человек посторонний не видит в этом проявления духовности:
