– Я ваш должник по гроб жизни, – промямлил Клятов, бестолково перемещаясь в пространстве и создавая самозваным грузчикам очевидные неудобства.
– Забудьте, – отозвался Андреев, отдуваясь. – Между прочим, ваше прежнее жилище занял очень неприятный тип. Вот кто будет должник…
– Что он вам сделал? – спросил Александр Терентьевич испуганно. – Это Пендаль. С ним опасно связываться.
– Не хватало, чтобы он что-то сделал, – хмыкнул Андреев. – Просто выполз на тротуар, вел себя вызывающе… Черт с ним, это не ваша забота. Держите сдачу, – и он сунул в руки комок пятидесятирублевок. – Я поменял, вы не в претензии? Курс вполне приличный.
Слов у Клятова не нашлось. Внимание, которое ему оказывалось, было поистине сверхъестественным.
– Сколько я вам должен? – спросил он с излишней суровостью, боясь расчувствоваться совсем.
– Я посамовольничал, – признался Андреев виновато. – Взял без спроса, но немного, в разумных пределах. Ничего?
– Все нормально, – сказал Александр Терентьевич устало. Действие стакана неуклонно сходило на нет, и он остро нуждался в небольшом путешествии. Да и впечатлений было слишком много, он давно уже отвык от столь насыщенной жизни. – Я тут отлучусь на полчасика…
– Идите, – кивнул Андреев серьезно. – Только – очень вас прошу – не перестарайтесь. Вечером отметим ваше новоселье как следует – так не дай Бог, проспите все на свете.
7
Александр Терентьевич вел себя примерно и не перестарался. Он даже недобрал – трудно понять, что явилось тому причиной. Скорее всего, сказалось общее переутомление, в силу которого новоселу стало до лампочки решительно все, даже самая основа его существования. Рассеянный и невнимательный к голосу нутра, он ограничился парой стаканов, беспечно рассчитывая на заботливое провидение, которое с некоторых пор взяло над ним шефство. Тут, конечно, была учтена перспектива ужина, да и щедрый Андреев, казалось, был из породы дойных коров, к которым всегда в случае чего можно припасть пересохшими губами. В общем, Клятов даже домой ничего не купил, а пошел, как есть, с умеренно гудящей головой и стопудовыми ногами. Он мало что соображал, и лишь матрац стоял перед глазами – Александр Терентьевич напрочь забыл, что к нему вернулся безропотный, на все согласный диван. Лишь на секунду прояснилось его сознание – при виде набухающих майских почек. Клятов припомнил, что с ними было связано какое-то малоприятное переживание, какой-то страх. «Ничего, – проворковал он самому себе утешительные слова. – Теперь после дождичка дело пойдет». И выкинул почки с деревьями и маем из головы.
А потом пришли кошки, и это была расплата за неосмотрительность.
Это может показаться удивительным, но в поисках корней алкогольного психоза Клятов до сих пор не удостоился полноценного бреда, настоящей белой горячки. Были тревоги, были фобии, были навязчивые мысли, но живой, всепоглощающий опыт не приходил. Так случилось и с кошками: Александр Терентьевич добрался до своей конуры, рухнул на полюбившийся матрац и попытался заснуть. Здесь-то недобор и нанес свой коварный удар: сон обернулся полусном, в котором происходили разные мерзкие события. Вообще, Александр Терентьевич давно дошел до состояния, в котором всякая наука пускается побоку и остается лишь одно стремление – лишиться сознания, поскольку все, что сознается, вызывает тошноту и желание наложить на себя руки. Как раз сознания он не лишился: лежал, беспомощный, ничком и смотрел, как на пороге появляются две кошки мышиной окраски – тощие, голодные, короткошерстные, с поднятыми хвостами и с неизвестными намерениями. Клятов точно знал, что дверь за собой он затворил; сейчас она была приоткрыта, и в широкую щель виднелся залитый желтым светом пустынный коридор. Александр Терентьевич никак не мог уразуметь, грезит ли он, или все происходит наяву. В любом случае, он никак не мог повлиять на происходящее. Секундой (или часом) позже он отметил, что кошки куда-то делись, зато в комнату заглядывают два врача – в хирургических халатах с тесемками на спинах, в колпаках, при очках и с чемоданчиком. «Кто же их вызвал? – в ужасе подумал Клятов. – Неужели соседи? Все может быть, все может быть…» Врачи исчезли, но ясно было, что они где-то здесь, в квартире – наверно, собирают информацию об Александре Терентьевиче. «Надо запереть дверь и никого не впускать», – мелькнула мысль, такая простая и спасительная, что Клятов не стал делать этого элементарного дела. Ему хватало знания о самой возможности спасения. И он, наконец, отключился, а когда настало время вползать обратно в жизнь, почувствовал себя так плохо, как не было давно, как не было даже утром, когда Пендаль будил его ботинком.
Часов у Александра Терентьевича не водилось, и он понятия не имел, сколько времени. За окном было пасмурно, но светло – стало быть, еще не ночь. Еще день на дворе, а значит, надо жить и бодрствовать, а это ужасно. Клятов обратил взор к двери и увидел, что она плотно закрыта. И тут же услышал, как в нее стучат – деликатно и предупредительно. Донеслось чье-то снисходительное суждение:
– Надо кулаком и посильнее, он же не слышит.
– Я слышу, – прокаркал Александр Терентьевич и забился в приступе кашля. Он кашлял так неистово, как будто хотел извергнуть на пол инопланетного паразита, засевшего в утробе – такое он когда-то видел в фильме ужасов.
– Александр Терентьевич! – позвал из коридора Андреев. – Просыпайтесь! Все готово, вас ждут.
– Иду, иду, – заторопился Клятов, оправляя на себе одежду. Он спал, не раздеваясь, но его гардеробу это обстоятельство вряд ли уже могло повредить.
Клятов шагнул за порог и увидел, что там стоят Андреев, Гортензия Гермогеновна и какой-то еще человек – совсем молодой и пока незнакомый.
– Да, – крякнула Гортензия Гермогеновна после короткой паузы. – Тут не прибавить, не убавить. Ну, ничего, сейчас ему станет полегче.
Она приоделась: теперь на ней был деловой костюм в обтяжку, подчеркивающий выступы и углы. Бигуди испарились, однако кудри получились такие мелкие и тугие, что могло показаться, будто бигуди присутствуют по-прежнему. Гортензия Гермогеновна, выдвинув квадратную нижнюю челюсть, оценивающе изучала Александра Терентьевича. Поскольку она посулила ему скорое облегчение, Клятов пришел к выводу, что и Гортензия Гермогеновна готова наравне с Андреевым и Неокесарийским принимать посильное участие в его алкогольной судьбе. Он повиновался, и все четверо двинулись к уже знакомой Александру Терентьевичу кухне. Краем глаза Клятов отметил таракана, проползавшего по сырым обоям общего пользования. У входа в кухню Клятов остановился и ошеломленно воззрился на роскошный стол, заставленный снедью и бутылками всех мыслимых пород. За столом сидели люди, много людей; немного позднее Александр Терентьевич счел их общее число: тринадцать, включая его сопровождающих. Одно место, во главе стола, пустовало, и Андреев подтолкнул Клятова в направлении именно этого места.
– Право дело, я не могу, – Александр Терентьевич сделал попытку приютится где-то с краю, на табуреточке, но стол дружно завопил, чтобы он и думать не смел, что он отныне полноправный член дружного коллектива, что сами стены флигеля-призрака вот-вот пустятся в пляс по случаю столь радостного события. Клятов сдался и занял отведенное ему место. Он вспомнил таракана и почувствовал, что в чем-то с этим насекомым схож – угоди таракан в какой-нибудь праздничный салат, это сходство доросло бы до полного тождества.
– Гортензия Гермогеновна! – подал голос Неокесарийский, сидевший далеко от Клятова. – Я предлагаю перво-наперво посвятить молодого человека в некоторые структурные особенности нашего общества.
– Дайте же человеку поправить здоровье! – укоризненно вмешался Андреев. – На нем лица нет!
– Пусть выпьет, – разрешила Гортензия Гермогеновна. – Налейте ему, сколько нужно.
– Один не буду, – заявил Александр Терентьевич категорическим тоном. – Умру, но без вас не выпью ни грамма – что это такое? Я пока еще не совсем… пал.
Это «пал» получилось у него таким басовитым и высокопарным, почти что библейским, что вся компания испытала неловкость. Андреев рассудил, что надо уступить. Наполнили стопки и рюмки, выпили без тоста – сразу вслед за Александром Терентьевичем, который немного выждал, тоста не дождался и, будучи сам неспособным к произнесению речей, плюнул на церемонии и поправился. Наступила тишина. В ней не было напряжения: казалось, что собрание, из милосердия сделав уступку виновнику торжеств, намерено, наконец, последовать давно установленному ритуалу, который для собрания не в тягость, а в радость. Когда же ритуал завершится, можно будет с чистой совестью начихать на условности и вести себя, как заблагорассудится. Неокесарийский встал и, без всякой на то нужды, постучал о край фужера ложечкой.
