При упоминании о «мерседесе» Олеся зябко передернула плечами и покорно поплелась за Михаем, помахивая «дипломатом». Ее «бегемота» тащил он.
Метров через двести из‑за поворота им дружески подмигнула неоном вывеска «Гостиница».
– Дай сюда «дипломат»! – Он порылся в нем, вынул какой‑то документ и вернул ей чемоданчик. – Пошли!
– Номер на двоих, по одному паспорту! Это моя жена, – Михай подал сонной администраторше паспорт. Та молча раскрыла его и заглянула. Вложенная пятидесятидолларовая купюра, как опавший осенью с дерева лист, слетела в выдвинутый ящик стола. Так же молча она протянула ключ и лишь затем промолвила:
– Комната 96, второй этаж. На сколько суток желаете остановиться?
Михай сунул ключ Олесе и, показав рукой, иди, мол, наверх, устраивайся, вернулся к барьеру администраторши.
– Вы, надеюсь, поймете мое щекотливое положение – моя репутация, ревнивый муж.... Кстати, он может прийти с дружками и спросить, не вселяли ли вы за последнюю пару‑тройку часов симпатичную молодую женщину и мужчину, – вторая зеленоватая купюра такого же достоинства легла на полировку административного стола, – а вы...
– А я уже неделю никого не вселяла, – сонное лицо администратора чуть оживилось, купюра спорхнула туда же, куда и первая. – Мертвый сезон – конец сентября, – закончила она.
– Спасибо! – Михай пошел к лестнице.
– Не за что, у самой муж пьяница. Когда надоест это занятие, предупредите заранее об уходе.
Девяносто шестой оказался номером люкс с совмещенным санузлом, холодильником, телевизором, телефоном, платяным шкафом и двумя одинарными кроватями, стоящими одна возле другой с таким малым просветом, что их в двуспальную не составляло никакого труда скомбинировать.
Когда Михай вошел в номер, Олеся распаковывала чемодан. На свет появился все тот же серый «Адидас».
– Ну и как же мы будем? – спросила она напряженно.
– Что – как?–сделал непонимающее лицо Михай.
– Я в смысле – спать как будем? Вдвоем, в одном номере...
– Слушай, ты прекратишь свои дурацкие «как, зачем и почему»? – Он разозлился. – В спальном вагоне в одном купе на двух диванах ей, видишь ли, спать можно, а в такой же обстановке в гостинице – уже не то. Может, пойти попросить администратора приделать колеса к номеру или на худой случай – к твоей кровати, чтобы тебе спокойно дремалось? Никто на твою целомудренность посягать не собирается! В крайнем случае могу пойти и попросить отдельный номер, – скажу, что поругались. У нее небось в загашнике еще есть!
– Нет! – быстро отреагировала Олеся. – Одна я спать боюсь.
– Тьфу ты! Одна – боится, вдвоем – тоже. Хочешь, я тумбочку между кроватями поставлю?
– В два часа ночи грохотать на всю гостиницу. Очень милая самореклама, – съязвила она, направляясь с костюмом и махровым полотенцем к ванной. – Я иду купаться!
– Ая думал – в музей или в театр! – отлил ей Михай такую же монету. – Спокойной ночи!
– Ты что же, думаешь, я в ванной спать буду?
– Нет, просто я хотел сказать, что когда ты вернешься оттуда, я уже буду спать. – Он начал разбирать правую кровать.
Она фыркнула, скрываясь за дверью ванной.
... Михая разбудили какие‑то посторонние звуки. Он потер глаза и взглянул на часы – без малого три. А разбудили его всхлипывания – Олеся сидела на краю левой кровати, уткнув голову в колени, и тихо плакала. Михай взглянул на ее сгорбленную горестную фигурку, и у него тревожно и сладко заныло сердце.
– Ты... чего? – спросил он почему‑то шепотом.
Олеся повернула голову и на него взглянули огромные, чисто вымытые слезами глаза, в которых одновременно отразились обида, боль и нежность.
– Мне холодно, – так же прошептала она. – И очень‑очень одиноко.
Михай встал, подошел и сел рядом. Осторожно обнял маленькую фигурку и спрятал у себя на груди ее голову, зарывшись лицом в пушистые густые волосы.
– А сейчас – тепло?
– Сейчас – хорошо! – прошептала Олеся и подняла лицо. Он поцеловал сперва по очереди закрытые глаза, затем – доверчиво раскрывшиеся губы...
–... Как неудобно, – бормотала она исцелованными, зашершавевшими губами спустя полчаса, поудобнее устраивая голову на мощной груди Михая, – вроде бы – две кровати, и в то же время – как бы ни одной подходящей. Правда ведь, Миша‑Мишенька?
–Угу, – счастливо и умиротворенно в первый раз согласился с ней Михай.
... Олесе снился лимонад. Целый водопад его низвергался с выступу скалы, омывая ее волосы, грудь – все тело. А она, запрокинув голову и раскрыв рот, пила и пила его и никак не могла напиться. Восхитительно тонкий запах апельсина кружил голову, водопад переливался всеми цветами радуги... Она счастливо засмеялась и открыла глаза. В обыденной жизни, в отличие от сна, все оказалось намного проще: Михай, уже одетый, склонился над ней и водил у самого ее носа бокалом шипучего пенистого напитка. Олеся, выпростав из‑под одеяла руку, жадно потянулась к нему, но Михай, рассмеявшись, отдернул руку с бокалом.
– Вставай, соня, уже обед!
– Я не соня, я Олеся, – сварливо поправила она его и вновь требовательно протянула руку. – Дай!
– А что за это? – хитро прищурился Михай.
– Бессовестный, ты авансом получил уже за бочку этой водички, – она поймала руку с бокалом, потянула к своим губам и, облив обнаженную грудь, жадно выпила напиток. – А теперь есть хочу!
– Пожалуйста! Сразу ужин, завтрак и обед ждут вас, мадам!
Действительно, на столике у стены красовались нарезанный крупными ломтями нежно‑розовый копченый окорок, крупные свежие помидоры, зелень, хлеб и огромный арбуз.
– Ого! – Олеся удивилась. – Откуда?
– С рынка, конечно! Он тут недалеко. Так что если хочешь есть...
– Лицом к стене! – скомандовала Олеся. И мигом исчезла в ванной, прихватив разбросанную ночью одежду. Через пятнадцать минут они вдвоем уминали роскошный походный обед.
– А когда поедем дальше? – запивая еду лимонадом, спросила она.
– Дня через три! – посерьезнел Михай. – Раньше никак нельзя. . Твои знакомые устроили настоящую облаву по всему городку – ищут нас. Так, на всякий случай трясут. Они ведь точно не знают, на какой из трех станций мы сошли. Но трясут основательно. Наведывались и сюда, в гостиницу. Но мои доллары оказались посущественней совести администраторши Любы. Мы с тобой даже в регистрационной книге не отмечены. Одно меня волнует: о тех двоих, которые покинули поезд с моей помощью, – ни слухов, ни сплетен. Будто они не под откос вывалились, а воспарили в небо, подобно Иисусу Христу.
– А тебе какая забота об этих подонках? Папашка мой названый набирает к себе в ОМОН только кандидатов не меньше чем с пятнадцатилетним тюремным стажем и парой‑тремя трупами за плечами. Ну как, успокоилась твоя совесть?
– Интересный у тебя папашка, оч‑чень интересный, – протянул задумчиво Михай и внезапно оживился: – А знаешь, Олеська, мы, пожалуй, передохнем с недельку здесь, в Николаевке!
– А как же Москва?
– А что Москва? Она уже почти тыщу лет простояла, простоит еще неделю, я думаю. А мне здесь кое‑какие дела обстряпать надо.
– Это что – по коммерческой линии? – с ехидцей ввернула Олеся.
– Ага, по ней самой. Что будем делать, спрашиваешь? Справлять между делами нашу медовую неделю.
– Если ты думаешь, что моя вчерашняя доверчивость и беззащитность дают тебе повод... – начала заводиться Олеся, но Михай, решительно обняв, закрыл ей рот долгим поцелуем. Побрыкав немного возмущенно ногами на вплотную стоящей к столу кровати, куда он толкнул ее, Олеся ответила Михаю...
– Ну хватит лизаться, – спустя два часа ласковой борьбы она оттолкнула его и, усевшись рядом на кровати, потребовала: – Давай рассказывай дальше!
– Про что рассказывать? – изумился он.
– Про Игоря, конечно, друга своего! Ты что думаешь – я забыла уже?
– А‑а‑а! – вспомнил Михай. – Ну что же, времени у нас навалом...
Глава IV
Суета сует
...Напарником Игоря на сей раз оказался сержант Кротенко – довольно оригинальный тип милиционера. Он мог долго и нудно перечислять статьи и пункты закона нарушителю, объясняя, за что и на сколько он сядет. Мог терпеливо, часами, выслушивать чьи‑то бредни вместо правдивых показаний. Но если видел, что преступник плюет на закон, а это означало – ему в лицо, он поступал с ним по своему усмотрению и состоянию взрывного характера на данный момент. Чаще всего в камере предварительного заключения преступника встречали вопросом:
– Земеля, на тебе что – бульдозер разворачивался?
Из‑за этой привязанности к закону и проходил Иван Николаевич до тридцати девяти лет в сержантских погонах. Это при почти двадцатилетнем стаже службы в органах ВД. Все объяснялось просто: не любил он также лизать задницы вышестоящему начальству. Но – служил классно, выполнял всю «чернуху» за разных чистоплюев, и за это пока оставался в органах милиции.
