другого. Фактически он перефразировал слова Алисы, дочери Тедди Рузвельта. Овдовев, Рузвельт повторно женился, когда Алисе было два года. Когда ее спросили о мачехе, Алиса без колебаний ответила: „Она была единственной матерью, которую я знала или хотела бы знать“. Правда, повторяя эти слова и питая к приемным родителям такую же любовь, как Алиса Рузвельт к воспитавшей ее мачехе, папа всегда интересовался своими настоящими родителями, — размышляла Моника. — В последние несколько лет своей жизни он был этим прямо-таки одержим».
Салли привезли в отделение неотложной помощи в тяжелом состоянии, однако признаков жестокого обращения не было, и кормили ее, по-видимому, хорошо. И разумеется, Рене Картер была не первой матерью, поручающей своего ребенка заботам няни.
Еще одним поводом для беспокойства была перспектива подтвердить излечение рака мозга у Майкла О’Кифа. «Я не верю в чудеса», — с жаром говорила себе Моника, но не могла забыть, что осмотр подтвердил неизлечимую болезнь Майкла.
С удовольствием поглядывая на предметы обстановки своей квартиры, она не спеша лакомилась ломтиками свеженарезанного ананаса и отпивала кофе из маленькой чашки.
Вечер выдался прохладным, она включила газовый камин и уселась поблизости в мягкое кресло, рядом с круглым обеденным столиком. Мерцающие языки пламени бросали отсветы на старинный обюссонский ковер, гордость ее матери.
Внезапно тишину нарушил резкий телефонный звонок. И хотя Моника страшно устала, она вскочила на ноги и бросилась к телефону, зная, что это может быть звонок из больницы по поводу одного из ее пациентов. Сняв трубку, она уже говорила: «Доктор Фаррел слушает», не успев даже понять, что звонят с ее частной линии.
— Надеюсь, доктор Фаррел в порядке, — послышался насмешливый мужской голос.
— Да, в полном порядке, Скотт, — холодно ответила Моника, несмотря на то что голос Скотта Альтермана встревожил ее.
Тон сменился на серьезный.
— Моника, мы с Джой помирились. Все было неправильно. Теперь мы оба это понимаем.
— Жаль, — сказала Моника. — Только учти, что все это не имеет ко мне никакого отношения.
— Это имеет к тебе самое прямое отношение, Моника. Я втайне от всех побывал в президентском сыскном агентстве. Одна первоклассная юридическая фирма на Уолл-стрит предложила мне сотрудничать с ними. Я согласился.
— Раз так, ты, надеюсь, в курсе, что в Нью-Йорке живут восемь или девять миллионов человек. Подружись с любым из них или даже со всеми, только оставь меня в покое.
Моника повесила трубку, но, расстроившись, не смогла усидеть на месте. Она убрала со стола и допила кофе, стоя около мойки.
6
В понедельник вечером, расставшись с Моникой около ее кабинета, Нэн Родс села в автобус, идущий по Первой авеню, чтобы встретиться с четырьмя своими сестрами на ежемесячном ужине в пабе «Нириз» на Пятьдесят седьмой улице.
Она овдовела шесть лет назад, а ее единственный сын жил с семьей в Калифорнии, поэтому работа у Моники была для Нэн спасением. Она любила Монику и часто говорила о ней на семейных ужинах. Сама будучи одной из восьмерых детей в семье, она постоянно сокрушалась о том, что у доктора Фаррел нет потомства и что сама она была поздним ребенком — ее родители уже умерли.
В тот вечер, сидя с коктейлем за привычным угловым столиком в «Нириз», Нэн опять затронула ту же тему.
— Пока ждала автобус, я видела, как доктор Моника шла по кварталу. День у нее выдался такой тяжелый, и я подумала, что ей, бедняжке, не позвонят папа с мамой и не утешат ее. Чертовски обидно, что у ее отца в свидетельстве о рождении были указаны лишь имена приемных родителей, Энн и Мэтью Фаррел. Настоящие родители наверняка постарались, чтобы он не мог их разыскать.
Сестры согласно закивали.
— Доктор Моника выглядит так шикарно! Ее бабка происходила, наверное, из хорошей семьи, может быть, американской, — подхватила младшая сестра Нэн, Пэгги. — Если в те времена незамужняя девушка беременела, ее отправляли куда-нибудь подальше, пока не родится ребенок, а потом, не найдя ничего лучшего, отдавали его на усыновление. А в наши дни если незамужняя девушка забеременеет, то начинает хвастать об этом в «Твиттере» или «Фейсбуке».
— Я знаю, что у Моники много друзей, — вздохнула Нэн, взяв в руки меню. — У нее удивительный талант привлекать к себе людей, но ведь это совсем другое, правда? Что ни говори, кровные узы важнее.
Сестры Нэн важно закивали в унисон, но Пэгги заметила, что Моника Фаррел — красивая молодая женщина и обязательно встретит кого-то, это лишь вопрос времени.
Когда эта тема себя исчерпала, Нэн захотела поделиться новым любопытным фактом.
— Помните, я рассказывала вам, что ту монахиню, сестру Кэтрин, собираются причислить к лику блаженных, потому что маленький мальчик, который должен был умереть от рака мозга, излечился после молитвенного обращения к ней?
Все они помнили об этом.
— Он был пациентом доктора Моники, так ведь? — уточнила Розмари, старшая сестра.
— Да. Его зовут Майкл О’Киф. Наверное, церковники полагают, у них достаточно свидетельств, чтобы доказать, что исцеление этого ребенка — чудо. Только сегодня вечером мне удалось уговорить доктора Монику подтвердить хотя бы то, что, когда она сказала родителям о смертельной болезни ребенка, мать, не моргнув глазом, ответила: ее сын не умрет, потому что она начала молиться сестре Кэтрин.
— Если мать действительно так сказала, то почему доктор Моника не хочет свидетельствовать? — спросила Эллен, средняя сестра.
— Потому что она врач и ученый и по-прежнему пытается доказать, что для выздоровления Майкла от рака были веские медицинские основания.
У столика с картой меню в руке появилась Лиз, их официантка, проработавшая в «Нириз» тридцать лет.
— Заказывать готовы, девочки? — бодро спросила она.
Нэн нравилось приходить на работу в семь часов утра. Спала она мало, а жила в нескольких минутах ходьбы от частного кабинета Моники, в многоквартирном доме, куда переехала после смерти мужа. Раннее появление в офисе позволяло ей разобраться с почтой и заполнить бесчисленные документы по медицинской страховке.
Элма Доналдсон, медсестра, появилась в четверть девятого, когда Нэн рассортировывала только что доставленную почту. Эта красивая чернокожая женщина лет
