– Чародей ланцеты наточил, огонь в тигле раздул, порошком вонючим в котел посыпал. Мешок открыл, птицу дивную вынул. Шею длинную на край стола над лоханью пристроил. Сверкнул злодейский нож – взлетели перышки.
– Ух ты!
– Их ты!
– Так вот чем нас ланцетник прикармливал!
Хайни и Рихард метали в углу кости, делая вид, что происходящее их не касается. Гости горланили. Матушка Петра протирала кружки.
– Постой-постой, а откуда ты узнал, что порошок вонючий?
– У чародеев все порошки такие.
Лакомка подал голос:
– А где он птицу дивную взял?
– Наколдовал, конечно.
Гости охотно кивали. Ореол безопасной тайны приятен, он сродни аромату копченых колбас над очагом. Дверь отворилась внезапно. На пороге, на фоне весело раскрашенного заката, нарисовалась тощий, зловещего вида силуэт. Хаушка Поросенок остановился на полуслове и закашлялся.
– Стукните его по спине!
Парадамус, а вошел именно он, гордо держа ястребиный профиль, зашаркал прямо к столу и бросил на самую средину уже знакомый мешок. Обиженно звякнуло блюдо с капустой. Поросенок, получив от приятелей два гулких удара меж лопаток, уставился в окно, по-видимому обнаружив там нечто чрезвычайно интересное. Матушка Петра воинственно приосанилась, на всякий случай убрав со стойки пару лучших, самых новых кружек.
Мешок слегка дернулся. Нострацельс подвигал кустистыми бровями, молча вперил в солдат императора взгляд. Взгляд прожигал насквозь плотные фигуры отставных воителей. Хайни нашелся первым:
– Ы?
– Э!
Избавившийся от ноши чародей потащился прочь, вонзая в щелястые доски наконечник фигурной колдовской трости. На прощание он бросил коротко и совсем непонятно:
– Стыдно обманывать, молодые люди.
Из поспешно развязанного мешка высунулась голова целого и невредимого Струса. Она мигала и кланялась.
Хайни покидал трактир под насмешливый ропот приятелей. Присмиревший Лакомка брел следом. Дверь сердито хлопнула и затворилась за спинами героев. Ночь, пока лишь серый ее призрак, готовилась нарыть пыльную улицу, мальвы и черепичные крыши. Мешок за спиной почему-то казался тяжелее, чем накануне.
– Хайни… Э-эй, Хайни!
– Отстань.
– И чего чародей взвился?
– Шмель его укусил. Волшебный. Чародеи – они такие.
– Слушай, а деньги назад он не запросит?
– Раз сразу не запросил, теперь уже не запросит.
– Хороший Струс, первосортный, зря он так.
– Зря не зря – а Поросенку я все равно ребра пересчитаю. Чтобы врать не привыкал.
Друзья, не сговариваясь, свернули в тупичок. На вывеске, щедро украшенной орнаментом, напоминавшим следы гусиных лап, красовалась надпись: «Шинцель и сыновья. Колбасы. Потроха. Битая птица».
Шинцель вышел на стук, без лишних слов принял у Хайни мешок, осмотрел товар, деловито кивнул и отсчитал медяки. Его широкая плотная спина неторопливо исчезла за дверью, хлопнула дверь и наемники великого императора вздохнули с облегчением.
Так прошел еще один день.
Следующим утром госпожа Алиса Шинцель, супруга достопочтенного колбасника, пробудилась рано. Тихо, опасаясь потревожить раскатисто храпящего супруга, выбралась на кухню. Поправила чепец, потом лоскут, обмотанный вокруг порезанного пальца. За ночь глубокая ранка налилась болью и дурной кровью. Солнце летнего утра уже бушевало вовсю, заглядывало в окна, жарко играло на чистейших ножах, кастрюлях и сковородках. Пол блестел. Нигде ни перышка. Все, что осталось от зарезанной, ощипанной и приготовленной дичи, госпожа Шинцель еще вчера выбросила в яму за огородом. Алиса вспомнила красивые глаза диковинной птицы и сентиментально вздохнула. Горшок со струсиным жарким под яблоками соблазнительно светился медным боком. Колбасница взяла ложку и приподняла крышку. Внутри горшок оказался тоже очень чистым.
И абсолютно пустым.
Никто не мог слышать Алису в пустой кухне – она крепко выругалась и поискала взглядом нашкодившего кота. Кота нигде не оказалось. Зато на полке, между горшочками с сушеными овощами и бутылью постного масла, сидел, поджав ноги, живой Струс. Струс поклонился Алисе и издал звук, должно быть, обозначающий утреннее приветствие:
– Ку-а!.. Эхе-хе…
Женщина замерла, потом тихонько позвала:
– Цып! Цып-цып…
Струс повозился, спрыгнул на пол, поднялся, чуть покачиваясь на высоких лапах. На голове дрожал кружевной хохолок. Алиса протянула руку и погладила теплую бархатную шею.
– Ку-а!
Алиса отворила заднюю дверь колбасной. Внутренний дворик в ранний час пустовал. Колбасница дотронулась до упругих перьев и легонько подтолкнула Струса наружу.
– Беги давай.
Струс расправил крылья, и решительно помотал головой. Алиса припомнила, как ловко ее Шинцель управляется с разделочным ножом и решительно прикрикнула:
– Кыш! Пошел прочь! Убирайся!
Струс тихонько попятился, потом повернулся и неловко затопотал к выходу. Женщина вышла следом, открыла птице калитку и долго смотрела, как серый холмик перьев на длинных ногах бредет вдоль пыльной пустой улицы. За забором Коломана Поросенка взвыла собака. Струс нелепо подпрыгнул и резво пустился наутек.
Алиса проследила путь беглеца до угла, вернулась в дом, переставила пару кастрюль, смахнула пыль с полки, подняла и выбросила за порог одинокое перышко. Потом заперла дверь и размотала лоскут на руке. Палец больше не болел. Глубокий, до кости порез зажил за несколько минут. Остался лишь тонкий розовый шрамик.
Начиная с этого утра, события в Нусбауме разворачивались стремительно, хотя так никогда и не приобрели кристальной ясности. Поспешный ход их живо напоминал галоп рыцарского коня сэра Персиваля по пыльной дороге, а сам сэр Персиваль исчез из Нусбаума в тот же день.
Исчез он самым таинственным образом, и мнения горожан на этот счет решительно разделились. Одни утверждали – рыцарь, прибрав денежки покойного Хрыча, поскакал проматываться в Столицу. Другие клялись – заморский сэр добрался лишь до околицы, после чего рассыпался серым прахом и развеялся синим дымом. Вместе с конем. Последнее мнение оспаривали, поскольку маловероятно, чтобы оставленная при выезде на нусбаумский тракт куча конского навоза принадлежала синему дыму.
Находились, впрочем, и те, что уверяли – сэра Персиваля и вовсе никогда не существовало. Достоверно установлено одно – сэр Персиваль Анцинус не делал никаких попыток найти пропавшего Струса и как будто совсем не интересовался этой частью Драконова Наследства.
Беспокойная птица, восстав из тигля Нострацельса и горшков Алисы Шинцель, сумела наследить на пергаменте нусбаумских летописей. Запись, выведенная острым почерком хрониста, гласит: «…тайным образом завладев упомянутым пернатым животным, пытались его продать, однако, благодаря случаю обнаружив чудесные свойства птицы, использовали оные, дабы…». Впрочем, вот беспристрастное описание развязки.
На третий день, считая от ночи похищения Струса, он обнаружился вновь. А именно – вежливо постучал клювом в окно каморки, снятой бывшими солдатами Гагена. Объяснения, возникшие по этому поводу между героями и колбасником, а также между Шинцелем и Алисой, покрыты мраком тайны. История не сохранила точного смысла речей.
Однако еще через день над сараем, поспешно арендованным у столяра, на шесте закачалась укрепленная на дроковой веревке вывеска – грубо выструганная деревянная фигура птицы с длинной шеей и короткими крыльями. К полудню город захлестнули слухи. К вечеру перед сараем выстроилась немалая очередь. Лакомка, скрестив на груди могучие руки, устроился на страже. Среди груды стружек нахохлился привязанный за лапу Струс.
Хайни старался вовсю.
– Дивная птица Струс! Выполняет любые желания. Лечит грыжу, ломоту и прострел! Возвращает третью молодость. Добывает девицам мужей. Избавляет мужей от жен. Медная марка за вход. Детям и беременным женщинам – скидка.
Толпа нерешительно гудела.
– А клады эта птица не указывает?
– А чтобы крышу починить…
Вперед, прихрамывая, выбрался невысокий, лысоватый человечек, впалые щеки нездорово обтягивала веснушчатая кожа. Он потоптался возле Хайни, потом приник к волосатому уху наемника.
– …
– Все обустроим в лучшем виде!
Клиент не пробыл за дверью и двух минут. Когда лысый выбрался наружу, глаза его весело блестели, он нервно облизнул сухие губы и нырнул обратно в толпу. Люди учащенно задышали, задние напирали на передних, кого-то впопыхах прижали к сучковатой стене сарая. Обиженный сдавленно возмущался. Дурнолицая девица с огромным носом, громко вопила, разбрасывая толпу.
– А чтобы бородавки вывести…
– А мешок золота…
– Сын чтобы остепенился…
Хайни приосанился:
– Мешок золота добывается сообразно натуре, лишь там, где он есть, то есть у нас его нету. Все прочее – сообразно желаниям, за обычную плату.
Горожане толкались, стремясь пробиться к заветной двери, дрожащей или твердой рукой протягивали монеты, скрывались в сарае, шептали, облекая трепет мечты в слова, касались рукой пернатой шеи или крыла. Выходили – веселые или смущенные, удовлетворенные или растерянные. Их сменяли другие. Лица, бледные, смуглые и румяные, веселые, грустные, дерзкие, робкие светились надеждой, горели вожделением, искажались тревогой, страстью и отчаянием. Попавшие в центр толпы с трудом удерживались на ногах, не в состоянии ни пробиться вперед, ни выбраться наружу. В задних рядах вычурно ругались.
