Но два года назад произошло памятное для меня событие, которое, как сказали бы во взрослом мире, в корне изменило историю наших привычных взаимоотношений…
В условленное время, когда я, сидя на нашем ящике для свиданий, пожёвывал кислый листик конского щавеля, послышался шорох и из зелёного туннеля крапивы и шишабары (так в наших краях называли репейник) вынырнула Танюра. Выражение её лица было и серьёзным, и задумчивым, и решительным, — всё вместе. Это насторожило и озадачило меня. Оправив на себе юбочку извечным женским жестом, — двумя руками подобрав её под себя, она медленно опустилась на сиденье.
Я ждал…
И тут Танька — Татьяна — Танюра, которая, начиная с третьего класса, всегда списывала у меня решения примеров и арифметических задач, взяла мою руку и, набрав побольше воздуха, — удивлённо и чуть хвастливо выпалила:
— Лёнчик… Знаешь, а у меня сисечки растут! Хочешь потрогать?
И поместила мою ладонь в вырез своей кофточки, предварительно расстёгнутой не на одну, а полностью — на все пуговки!
Я оторопел. Сердчишко моё, присутствие которого я до сих пор даже не замечал, вдруг застучало, как неисправный моторчик, сорвалось со своего места и явно застряло где-то в горле, потому что сразу стало трудно дышать…
А настойчивая Танюра накрыла мою ладонь, лежащую у неё в вырезе кофточки, своей рукой и решительно надавила на неё. Я ощутил прикосновение ласковой нежной кожи на небольших вздутиях в том месте, которое я издавна воспринимал — при неоднократных совместных купаниях голышом — как привычно плоское…
Рука у меня взмокла…
— Да ты погладь, погладь! — не унималась Танюра. — Бабушка моя в бане сказала: «Чем больше мнуть, тем больше грудь…» Думаешь, она шуткует? Я-то хочу, чтобы у меня она была большой, вот как…
— Как у вашей козы Розки? — неуклюже попытался сострить я. Но — голос у меня сорвался…
С тех пор я стал Таньки… ну, не избегать, конечно, не сторониться, но внутренне побаиваться: от первых прикосновений дело быстро перешло к взаимным исследовательским экспедициям наших рук по самым тайным закоулкам наших тел, мы делали значительные географические открытия неведомых прежде областей, и пришли к неопровержимым выводам, что наши заложенные, так сказать, Богом конструктивные особенности реагируют на наши… гм… исследовательские действия очень по-разному. И к тому же к седьмому классу настырная Танюра методом проб и ошибок обучила меня тонкому искусству поцелуев — как «без языка», так и «с языком», и к тому же — взасос…
Я безропотно подчинялся…
И вдобавок, — грудь у неё действительно налилась и окрепла, и теперь каждое упругое, тугое полушарие уже не умещалось под ладонью. И я, правда, с некоторой долей сомнения, всё же подумывал, — не мои ли регулярные потискивания этому способствовали?!
Короче говоря, к тому самому времени, о котором я рассказываю, моя закадычная подруга превратилась, словно бабочка из куколки, в рослую красивую девушку. Этого было у неё не отнять! Татьяна была совершенно непохожа на обычную северянку со светлыми волосами и серыми глазами. Свои прямые чёрные, прямо-таки с цыганским отливом — и в кого только она такая уродилась?! — волосы она стригла «под горшок», а спереди начёсывала почти лошадиную чёлку, ширмочкой падающую на её высокий белый лоб. Она частенько, забавно вытянув губы, отдувала эту надоедливую чёлочку со лба. Позже я узнал, что подобная причёска называлась красивым словом «каре»…
…лет двадцать спустя точно такой же причёской, приготовленной из прямых угольно-чёрных волос, прославилась знаменитая французская певица Мирей Матье, только вот изобретение её фирменной причёски приписал себе модный парижский парикмахер, и она, широко разрекламированная во всём мире, носила его имя: «сэссан»…
Так-то вот!
Татьяна Ржаницына и Наина Григорьева, как самые крупные девушки в классе, в этом году сидели на последней парте, справа от окна. Сидели они за моей спиной (между прочим, ещё и для того, чтоб удобно было списывать!), и иногда мне даже казалось, что я затылком ощущаю их тёплое смешанное дыхание… С чего начинается раздвоение человеческой личности? Смею предположить, что раздвоение тела начинается, пожалуй, с задницы — ведь не с головы же?! А вот раздвоение души… Загадка! А я… мне, разумеется, не приходили в голову понятия «неверный» или «неблагодарный», но по каким-то ещё неведомым законам предпочтений это раздвоение я чувствовал совершенно отчётливо. Заключалось оно в том, что я продолжал зажиматься с Танюрой, а начиная с седьмого класса, положил глаз — их ведь, кстати, тоже два! — на татьянину подругу — Наину…
Видели ли вы когда-нибудь, уважаемый читатель, картину художники Бориса Кустодиева «Северная Венера»? Не видели? Даже в репродукциях? Жаль… Это — одна из самых любимых моих картин во всей русской живописи девятнадцатого века. Такая вот у меня индивидуальная выборочность!
А изображена на ней крупная, богатырского сложения (но, слава Богу, — никакая не культуристка!), улыбающаяся обнажённая девушка в русской парной бане. Она свободно стоит на нижней ступени полка, с которого только что спустилась: розовая, распаренная, чуть согнув правую ногу, — в классической позе Венеры, выходящей из воды. Левой рукой она откидывает со лба густые рыжевато-золотистые волосы, которые живым водопадом спускаются ниже поясницы, открывая могучую молодую грудь, а вот правой…
Правой рукой она должна была бы со стыдливой грацией, — согласно живописным традициям! — прикрывать треугольничек внизу живота… Она же прикрывает его (не живот, а именно треугольник!) — отработавшим своё берёзовым веником!
Но всё же виден крохотный кусочек её рыжего лобка… Такой из-за его огненного цвета древние греки уважительно называли «венерин холмик». Очень хочется накрыть его ладонью, ощутить под нею мягкость и шелковистость этой тайной поросли, притягательной и зовущей, — но всякий раз мысленно отдёргиваешь руку от этого маленького костерка, возжённого между ног: а вдруг — обожжёт?!
Перед нею на верхней полати полка стоит одноухий ушат с водой, стянутый ивовыми обручами, мыльная пена из которого переливается через край и весело пузырится, стекая по приступкам полка… От каменки ещё идёт густой сизый парок, а в левом углу картины за маленьким оконцем в раскрестившем пейзаж переплете рамы — в четырёх прямоугольниках стёкол виден кусочек средне-русского заснеженного до крыш городка. Солнечный морозный день. Снег скрипит под полозьями извозчичьих саней, сухой ядрёный воздух чуть покалывает лёгкие… Славно!
