что через час я проснусь.
– Отлично, чемпион: через час мы тебя разбудим. Так врачу и скажу.
– А разве не ты мне будешь делать операцию?
– Нет, я буду тут, рядом с тобой.
– А если я умру?
– Так не бывает. Такие красавчики не умирают.
А я услышала, как кто-то рядом произнес странную фразу, которая врезалась мне в память, хотя я ничего не поняла.
– Какую?
– Это было что-то вроде Ist dies etwa der Tod?[20]
– Твой сын говорил по-немецки? Или ты сама?..
– Нет, что ты! Наверное, медсестра. Ты знаешь, что это за слова?
– Не знаю, – солгал Измаил.
– А мой малыш ответил медсестре, что он хочет быть не красивым, а живым. И тут его увезли в операционную. Бедняжечку…
Она умолкла. Тарахтящих мотоциклов поблизости не было, но оба молчали.
– Когда это произошло?
– Пять лет и три месяца назад.
– А тут… – Измаил мотнул головой в сторону подъезда, где жила Лео.
– Это мое прибежище, там столько фотографий… Никому этого не понять.
– Я пойму.
– Лучше не надо.
– Как скажешь.
– Иногда я виню себя за то, что до сих пор жива.
– Да ты что. Не думай так.
– Да-да.
– Но теперь мы встретили друг друга. Ты приходишь ко мне, и…
– И что? Я себя чувствую еще более виноватой.
– Но так невозможно…
– Я держусь. А когда возвращаюсь домой, беседую с ними обоими. Если бы кто-нибудь меня увидел, решил бы, что я с ума сошла.
– Почему ты не обратишься за помощью?
– К кому?
– К врачу. Психиатру, психологу, кому-то в этом роде.
Тут они надолго замолчали.
– Это очень дорого, и ничего из этого не выйдет. К тому же про эти фотографии я никому раньше не рассказывала. Даже подругам из галантереи. Даже соседям по подъезду.
– Но я…
– Не надо. Завтра я уеду к свекрови. На пару дней. А может, останусь подольше.
– Она живет в Тоне?
– Да. Когда стряслась беда, я напрочь забыла, что и у нее погибли сын и внук, как будто боль эта была только моя собственная. Мы говорим о другом, но их не забываем. Она сильная женщина, поверь мне. Сильнее меня… И мой сын ее обожал. Он называл ее бабушкой-красавицей из Тоны.
Фонарь погас, словно решил, что разговор окончен. Тут Лео встала со скамейки, а Измаил пошел за ней, молча глядя, как она в одиночестве уходит в свое горе. Потом вернулся на скамью, уже в темноте, и тихо просидел там несколько часов, в раздумье, не торопясь, не желая возвращаться один, без Лео, в тщательно прибранную квартиру.
* * *
Спал он совсем недолго, видел обрывки снов о темном доме с длинным коридором, обклеенным черно-белыми фотографиями незнакомых людей. Там он увидел мальчика с отцом и бабушкой и Лео, одетую, как старушка. Лео была вся в черном и рассердилась на него за то, что он зашел, не спросив разрешения. Измаил стал оправдываться и объяснять, что это сон, что он нечаянно; тут зазвонил будильник, он вскочил и еще несколько минут не мог отдышаться, будто бежал марафон по бесконечным коридорам.
Он открыл дверь, взял бумажник и вышел, забыв хозяйственную сумку. И мелочь. И зонт. А сгущались черные тучи.
Все еще больше запуталось, когда в узком переулке, ведущем в булочную, возле него остановилась машина, водитель высунулся из окна и вскричал, о! Да это ж препод. А Измаил, вместо того чтобы сделать вид, будто ничего не слышал, остановился и уставился в лицо отдаленно знакомому человеку.
– Это же я, Томеу! Ты что, забыл меня, препод?
– Кто-кто?
– Томеу. Айда, поехали со мной! Полиглотов навестим.
– Глазам не верю, Томеу… Ты стал полиглотом?
– Нет… Я у них главный организатор: шофером работаю. Познакомлю тебя с главной полиглотшей и обратно привезу. – Он оглянулся на машину, стоявшую сзади, и заорал, сейчас, сейчас, мать вашу за ногу, ни минуты подождать не могут! – И снова обернулся к Измаилу: – Если ты не занят, они обязательно тебя пригласят на симпозиум: уйму денег заплатят.
– Это очень интересно.
– Вот видишь, мужик! Хорошо, что не смогла со мной поехать та училка, которая… А ты французский знаешь?
– Знаю, конечно.
– Это нам может и не понадобиться, но на всякий случай не помешает. Садись давай, пока этот долбоклюй сзади все не разнес.
И он, кретин хренов, сел в машину, забыв, что собирался за хлебом. Тут все и началось.
* * *
А может быть, и нет. Откуда ему было знать, что на самом деле все началось гораздо раньше и вдалеке от узкого переулка. Наша история берет начало там, где самка кабана, при знакомстве представлявшаяся как Лотта, родом из лесов Бергеданского района[21], которая в период течки позволяла к себе приближаться только самому видному секачу, как-то раз, на третьем году своей взрослой жизни, познакомилась с вепрем, которого почти никто не знал. Этот почти стокилограммовый кабан из окрестностей Сольсоны[22], вооруженный длинными, кривыми, крепкими клыками, охотно покрыл ее, и она забеременела. Любовное хрюканье этой парочки было похоже скорее на победный гимн, чем на крик удовольствия. Обернувшись, чтобы посмотреть секачу в глаза, самка почувствовала странный трепет: казалось, во взгляде незнакомца пылал огонь. Лотта пронзительно взвизгнула от счастья, что было с ее стороны крайне неосмотрительно, потому что живущим у леса людям уже начинали приедаться частые визиты Лотты и ее приятелей к запасам еды возле их жилищ. Когда она была маленькая, мама учила ее не доверять людям, потому что вся эта еда – вовсе не предназначенное для них угощение; подумай, что происходит после каждого доброго пира на полях? Крики, вспышки – и стокилограммовые туши секачей, неподвижно застывшие там и тут из-за таинственного грохота, которым человеческие существа насылают смерть. И так случилось, что этого красавца-секача из северных краев Лотта видела в последний раз.
В дождливую среду, по истечении благополучно протекавшей беременности, Лотта произвела на свет пятерых очаровательных поросят. По семейной традиции в лесу их называли кабанятами. Но как ни назови, они были просто прелесть: девочка, двое мальчиков, еще девочка и тощий поросеночек, которого все стали называть Кабаненком. Хоть он и был самым маленьким, но усилием железной воли превозмогал все те преграды, с которыми братья и сестры справлялись без всякого труда. Ему всегда хотелось первым преодолевать препятствия, которые беспрестанно ставила перед ними мать, чтобы научить их выживать в дремучем лесу. Как-то раз Кабанчик Второй засмеялся над неудачей Кабаненка; было и вправду ужасно смешно видеть, как тот треснулся мордой о камень, через который перескочить
