Однако, когда начались съемки Олег Даль все еще был подвержен срывам и у режиссера, ставшего любимым. Но вот что интересно: Козинцев старался их как бы и не замечать.
Усть-Нарва. Последняя съемка. Собрана огромная массовка, техника, и еще надо учитывать тяжелейшие природные и бытовые условия. К тому же - половина группы больна. Но Даль работать не в состоянии. Съемка сорвана. Летит план. А Козинцев берет вину на себя. Приведены доводы, с которыми не поспоришь,- плохое самочувствие режиссера.
Тайна такого странного поведения человека, весьма придирчивого в вопросах творческой и производственной дисциплины, была раскрыта уже после смерти обоих художников. Вдова режиссера, Валентина Георгиевна, приводила высказывание Козинцева о Дале: "Он не жилец". Козинцев догадывался о близком конце этого чуткого и тонкого актера. Он увидел не только изящество облика, своеобразную пластику, но и нервно-чувствительный, ироничный мир души, очень болезненно реагирующий на любые неорганичные его натуре раздражения извне.
Козинцев открыл в Дале и самому Далю в нем самом очень многое. Прежде всего помог осознать масштаб его собственного актерского дарования. Фактически не имея статуса трагического актера, по сути своей Даль стал им. Трагизм не был изначальным, но было особое мировосприятие. Наверное, существовали в таланте Даля задатки к этому амплуа. Но они так и остались задатками, не будь такой встревоженности временем, эпохой. Козинцев дал возможность Далю сыграть одну из самых сложных ролей шекспировского репертуара, сыграть по-своему. Шут - Даль исступленно мучился оттого, что не понят, оттого, что, как бы громко ни кричал он о своих прозрениях, его никто не слышал. Во взгляде, следящем за страданиями человека, погрязшего в собственной слепоте, чувствовались тревога и боль за день сегодняшний, за своего современника. Даль в лохмотьях скорее похож на Бориса Дуленко, заключенного в тюремную камеру, чем на средневекового нищего шута.
На шута в привычном представлении - такого, какого мы привыкли видеть на старинных гравюрах и рисунках, он и в самом деле не похож. Этот шут - плод творческой фантазии режиссера и актера. Никаких традиционных примет - ни шутовского колпака, ни бубенчиков. И все же в нем есть то, что роднит его со всеми другими шутами,- его ремесло.
Этот шут - лицедей, актер. Даль, как бы исследуя истоки своей профессии, искал ключ к разгадке образа и выделил именно эту черту. Его занимали актерские способности шута. Шут смеется сам, смешит других, сыпет остротами и каламбурами. Но его амплуа не комик, а трагик; роль, которую его заставляет играть жизнь,- трагична. Однако Далю важна здесь не только актерская природа, но и соотношение сил - художник и власть. Пытаясь остановить короля, отдающего власть в обмен на льстивые речи своих дочерей, шут говорит на языке ему привычном - поет, танцует, вертится волчком, заглядывает Лиру в лицо проникающим, пытливым взглядом. Он разыгрывает перед королем грандиозный спектакль. На самом деле это не просто игра, а битва. И эту битву он проигрывает.
Он еще совсем мальчик, этот шут. Пройдя через бурю, он ищет у короля, который потерял все, но обрел человечность, защиты от ветра и непогоды - детски-уютным, трогательным движением прячет голову у него на плече. Сколько в этом ранимости, беззащитности! И потеряв Лира, он как бы весь сломается. Его стройная фигура «тяжелеет, сжимается, глаза тускнеют. Весь он как будто врастает в землю. Закончилась трагедия сильного мира сего, и на первый план вышла трагедия одиночества художника, опередившего свое время, а потому одинокого и непонятого. Но в этом теле живет мощный Дух. Проходящий солдат пнет его сапогом, но он поднимется, и над миром, разрушенным человеческой подлостью, низостью и ненавистью, поплывут нежные и светлые звуки его дудочки. Художник жив своим искусством, даже если оно, по словам Г. Козинцева, "загнано на псарню", даже если оно "с собачьим ошейником на шее".
Пластика Даля - она могла быть по-мальчишески угловата, отвратительно резка и хладнокровна, изысканно-утонченна и по-кошачьи вкрадчива. У каждого образа она неповторима. Иногда пластическое решение идет вразрез с натурой, настроением персонажа, а иногда говорит о личности, характере, внутренней жизни героя, не требуя слов.
Так, шут появляется в тронном зале, в финальных эпизодах, где у него нет реплик. В этих сценах трагедии Шекспира шут не участвует. Но Козинцев придумал несколько мизансцен специально для Даля, имея в виду его уникальную способность - выразительность любого движения, жеста, умение наполнить их необходимым смыслом.
Козинцев, пожалуй, первый и единственный режиссер, который ставил специально на Даля. У режиссера было много планов в отношении этого актера. В записях к неосуществленным постановкам "Гоголиады", "Как вам это понравится" и другим мы встречаем имя актера. Но жизнь распорядилась по-своему. В дневнике актера появилась запись:
"День 11 мая 1973 года - черный. Нет Григория Михайловича Козинцева".
Однако Козинцев был для Даля не 1росто режиссером "номер один", но и учителем. Вскоре после встречи с ним Даль начал вести дневник, а последние годы литературным творчеством занимался уже всерьез. Протест был направлен по точному руслу. Возникла потребность "выливаться" на бумагу.
Излагая события жизни Олега Даля в их последовательности автор совсем не намеревался изложить здесь всю биографию актера. Это - невозможно. Его короткая жизнь так насыщена, что в ограниченный объем буклета ее не вместить. Да и изучение ее только начинается. Но отделить судьбу артиста от времени нельзя - она складывалась параллельно с эпохой.
В одной из последних записей Даль сделал для себя заключение:
"Я, В КАЖДОЙ РОЛИ, Я".
Понимать это следует двояко.
Он принадлежал к редкому типу актеров. Рядом с каждым героем, им рожденным, постоянно присутствует один и тот же образ - образ его самого. Составляющие его - облик и личность актера. Личностные качества Даля все время находились в движении. Они не то чтобы менялись, а, скорее, углублялись. Внешне - юноша, а за этим - мужество и сила характера, непреклонная воля. Мягкая, обаятельная улыбка всегда как-то неожиданно разбивала суровость и замкнутость далевского лица. Пластика приобретала все более сложные образные формы. Поразительное чувство стиля и формы, и при этом умение решать множество задач одновременно - то, что требуют драматургия, режиссер, - и свои собственные задачи. Силой своей индивидуальности он подчинял себе характер любого произведения, трактуя и определяя по-своему все его компоненты, приспосабливая их к нуждам "своего образа". Все дело было в личности, ее масштабности и значительности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
