вслед за явно еретическим соображением против «врожденной веры» следует как будто смягчающая оговорка: Дарвин-де не берется решать вопрос о существовании бога вообще.
Но, кроме «смягчения», здесь есть и характерное дарвиновское стремление к объективности: для решения своих задач ему, Дарвину, бог не понадобился, но ученый не берется на этом основании решать все вопросы такого рода.
Дарвин, впрочем, не скрывает, что произошло с его собственной верой. Сначала она была: «Помню, как в самом начале моей школьной жизни мне приходилось торопиться, чтобы не опоздать в класс, и так как я прекрасно бегал, то обыкновенно успевал вовремя. Когда же мне казалось, что я все-таки опаздываю, я усердно молил бога о помощи, и вспоминаю, что приписывал успех не скорости моего бега, а молитве, и удивлялся неизменно оказываемой мне помощи свыше».
Затем Кембридж: «Отец предложил мне готовиться в пасторы. Он совершенно справедливо приходил в негодование при одной мысли, что я сделаюсь праздным спортсменом, а в то время это казалось вполне возможным. Я попросил дать мне время на размышление, потому что я колебался признать за несомненную истину все догматы англиканской церкви, — в общем же я не прочь был бы сделаться сельским пастором. Я принялся за чтение богословских книг, а так как я в то время не сомневался в буквальном смысле каждого слова библии, то вскоре убедил себя, что наше исповедание должно быть принято целиком и полностью.
Когда я подумаю, как свирепо нападали на меня сторонники церкви, просто смешно вспомнить, что я сам когда-то собирался стать пастором. Собственно говоря, я и не отказывался от этой мысли, она просто умерла естественной смертью, когда после отъезда из Кембриджа я отправился в путешествие на „Бигле“ в качестве натуралиста. Если верить френологам, то я вполне подхожу для роли пастора. Несколько лет тому назад секретари какого-то немецкого психологического общества просили меня прислать свою фотографию. Спустя некоторое время я получил протокол заседания, на котором публично обсуждались формы моей головы, и один из выступавших ораторов заявил, что шишка благоговения развита у меня так, что ее хватило бы на добрый десяток пасторов».
Дарвин прошел искус религии и поэтому задумывался над многими вопросами, которые религия ставила, но не решала, он искренне взвешивал «за» и «против», был беспристрастен и беспристрастно пришел к выводу «против».
Именно это обстоятельство он, очевидно, имел в виду, когда в 1873 году отвечал на одну из анкет.
Вопрос: Оказали ли привитые в юности религиозные верования какое-либо сдерживающее влияние на свободу ваших исследований?
Ответ: Нет.
Когда Дарвин приводит доказательство за доказательством, группы доказательств, системы доказательств в пользу существования животных предков человека, чувствуется, что он внутренне полемизирует с людьми, мыслящими сейчас, как он сам мыслил прежде.
Но в любой полемике ученый настолько честен, что ему неприятно, когда нельзя уже ни в чем упрекнуть самого себя.
В готовую рукопись «Автобиографии» Дарвин вписал незадолго до смерти: «Что касается меня самого, то я думаю, что поступил правильно, неуклонно занимаясь наукой и посвятив ей всю жизнь. Я не совершил какого-либо серьезного греха и не испытываю поэтому никаких угрызений совести, но я очень и очень часто жалел о том, что не оказал больше непосредственного добра моим близким». В этих строках, как всегда, Дарвин не разделяет мораль и науку. Ученый обосновал обезьяньих предков человека своей теорией, но одним фактом существования такой личности, как Дарвин, можно было доказать, что человечество все же далеко ушло от обезьяны. «Человек происходит от Дарвина…»
Подобно доброму волшебнику, стоял старый английский ученый у врат громадного таинственного царства — древнейшей, начальной человеческой истории. Прежде врата были невидимы, а царство неведомо. Да и теперь даже волшебнику вход туда заказан. Он там, внутри, не бывал, ни с одним обитателем не встречался, но о многом, очень многом догадывался (волшебник все-таки) и постепенно вызывал у смелых неистовое желание проникнуть за ограду, узнать, кто и что там.
Мудрец и сам мечтал, хоть и не очень надеялся, взглянуть на «последнюю обезьяну и первого человека». Но волшебные ворота приоткрылись лишь через 10 лет после него.
Глава вторая
Питекантроп I Великий
Как известно, Генрих Шлиман открыл Трою просто: взял Илиаду в одну руку, саквояж с деньгами в другую и, точно следуя указаниям Гомера, покопал немного и нашел.
Ученый мир был обижен в этом случае нарушением справедливости, потому что великие открытия так не делаются. Они должны приходить к достойнейшим после многолетних неудач, сомнений, надежд, отступлений, наступлений и озарений.
«Гений — это талант плюс терпение».
«Только длительным трудом, дети мои, я достиг…»
«Торопись медленно…»
«Я сделал все, что мог, пусть другие сделают больше…»
«Наука не терпит нахальства…»
«Пусть прекраснейшие девушки достанутся благороднейшим юношам…»
И вдруг оказалось, что наука своенравна и ветрена и что прекраснейшие девушки иногда склонны делать невыгодные партии.
Эта ситуация и определила жизненный путь молодого голландца Евгения Дюбуа (родился в 1858 году, делал первые шаги, когда вышло «Происхождение видов», заканчивал школу и начал интересоваться медициной, когда раскопали Трою).
Евгений Дюбуа рассуждал примерно так:
1. Дарвин утверждает: человек произошел от обезьяны и, значит, были некогда промежуточные существа, обезьянолюди. Противники же Дарвина требуют этих обезьянолюдей предъявить.
2. Если обезьянолюди были, необходимо их найти.
3. Искать надо в Юго-Восточной Азии или Африке, потому что в этих местах водятся человекообразные обезьяны и некогда существовали древнейшие человеческие цивилизации.
4. Он, Евгений Дюбуа, хороший врач.
5. Ему, Евгению Дюбуа, следует поэтому отправиться в Юго-Восточную Азию или Африку и найти там обезьяночеловека. Еще в 1866 году Эрнст Геккель обратился к искомому предку по имени «Питекантропус алалус» (что означало «обезьяночеловек, не обладающий речью»). После столь вежливого обращения искомое лицо, конечно, должно было отозваться.
Сходство Шлимана и Дюбуа очевидно: два чудака и два объекта, которые эти чудаки отправляются искать, в то время как всем известно, что открытия никогда так не делаются. Правда, Шлимана от его Трои отделяло всего каких-нибудь 30–40 веков, а Дюбуа и представить не мог, сколько тысячелетий или миллионолетий до его «троянца». (Впрочем, последнее обстоятельство даже облегчало поиски. Если бы знал, мог бы испугаться и упустить из виду, как легко делаются великие открытия.)
Дальше все совершенно просто. Тридцатилетний врач с хорошим аттестатом без труда находит место в Голландской Индии (то есть Индонезии). Полтора месяца плавания до Батавии (будущей Джакарты), и вот уже и
