Я так детально рассказываю о «Глубокой провинции» потому, что ее мало кто помнит и знает. Михаил
Аркадьевич при жизни не включил ее ни в один свой сборник. Лишь недавно она вошла в посмертную книгу светловских пьес, но тираж этого издания очень мал.
…Московскую премьеру я не видел. Был в командировке в городе Горьком. В тамошнем театре «Глубокую провинцию» сыграли добротно, даже увлеченно. Но режиссер трактовал ее как обычную пьесу. А она с ее явной условностью и несоответствием канонам требовала особого прочтения.
Вернувшись в Москву, я рассказал Светлову о своем впечатлении. Он ответил:
– Вы правы. Вот Дикий уловил нужную тональность. Посмотрите, не пожалеете.
Посмотреть, увы, не пришлось. Пьесу раскритиковали. Светлов тяжело переживал эту историю. И казалось, что уже никогда больше он не будет писать для театра.
Но в тридцать девятом родилась его «Сказка» – пьеса, в которой действительность и фантазия так тесно шли рука об руку, что порой невозможно было отличить необыкновенность правды от естественности вымысла.
«Сказку» впервые сыграли в Московском театре для детей (так он тогда назывался). Сыграли умно, тонко, весело, сыграли, виртуозно перемежая бытовое с условным, реальное с придуманным.
Герои свободно входили в сказку и непринужденно выходили из нее. Песни, начиная с той, которая открывала спектакль, – «От студенческих общежитий до бессмертья – рукой подать», – и задавала тон всему дальнейшему, органически вплетались в действие.
…Внешне успех на Светлове отразился мало. Он был сосредоточен, думал над следующей работой и тревожился.
– Не так все просто, – сказал он, когда я позвонил ему, чтобы поздравить с премьерой. – Сочинение стихов по сравнению с драматургией – это санаторий повышенного типа. В стихах я один отвечаю за все. Написал хорошо – вот я какой молодец! Написал плохо- сам расхлебываю. Одно дело – лирическая муза, как там ее зовут?.. Правильно, Евтерпа. С ней встречаешься один на один, без свидетелей. А театр – это коллектив. И Мельпомена уже нечто вроде заведующей целым учреждением. Вы можете написать гениальную пьесу. Но надо, чтобы ее верно почувствовал режиссер, поняли актеры. Чтобы художник и композитор были ваши союзники и соавторы. Если хоть одно звено не сработало, ваш труд может оказаться напрасным. Правда, может случиться и так: вы сплоховали, а театр вывез. У меня ведь и такое было. Но все это сложно. «Сказку» взяли провинциальные театры. Что у них получится?
Тревожился он небезосновательно. Его пьесы были под силу не всякому режиссеру, не всякому коллективу.
Но Московский театр для детей оказался отличным толкователем светловской драматургии. Со всей убедительностью это подтвердило сценическое воплощение пьесы «Двадцать лет спустя».
Светлов написал новую вещь специально для этой талантливой труппы, с которой он подружился.
Повторяется юность зановоОчень трогательной, чуть смешной,Будто в детском театре занавесРаскрывается передо мной.
В подзаголовке пьесы значилось: «Драматическая поэма». И как поэму, героическую и трогательную, ее и представил театр.
Спектакль появился в конце сорокового или в начале сорок первого. И поэма о комсомольцах гражданской войны, оставшихся работать во вражеском тылу, прозвучала в те последние мирные месяцы с необыкновенной силой.
Немногим поэтам, начинающим работать для театра, удается в такой неприкосновенности сохранить свои неповторимые черты в новом жанре, с такой легкостью приобщить к ним товарищей по искусству.
Александра Яковлевна Бруштейн писала тогда, что в каждом из действующих лиц- частица самого Светлова.
Я написал восторженную рецензию на спектакль. Она появилась в «Комсомольской правде». Светлов был в отъезде и статью не читал. Но потом друзья показали ему французское издание журнала «Интернациональная литература», где моя рецензия, оказывается, была перепечатана в переводе.
Встретив меня на улице, Михаил Аркадьевич спросил с невозмутимым видом:
– С каких это пор вы стали писать на языке Мопассана?
Я ничего не понял, так как журнал на глаза мне не попадался. Светлову только этого и требовалось.
Он продолжал:
– Когда твой знакомый начинает излагать свое мнение о тебе на иностранном языке, наверное, он хочет сказать какую-нибудь гадость, которую не решается произнести по-русски.
– Михаил Аркадьевич, о чем идет речь?
Он рассмеялся.
– Собственно, претензий к вам я не имею. Но одно условие – гонорар, который вы получите за свой французский текст, мы пропьем вместе.
Насладившись полной моей растерянностью, он смилостивился:
– Вы действительно не видели журнал? Мне устно перевели ваш опус обратно на русский. Спасибо за добрые слова, их слышишь не часто.
Он стал серьезен:
– Вещь, в общем, хвалят. В одной рецензии сказано, что пример моих героев пригодится в будущих боях. Не дай бог, чтобы это понадобилось!
…Понадобилось. И гораздо скорее, чем мы ожидали.
Уходя из театра, зрители вторили финальной песне:
Шумит над нами время боевое,Прифронтовою линией летя…Мы будем жить легендой молодоюИ через год и двадцать лет спустя…И через год..
Нет, значительно раньше, всего через несколько месяцев, легенда снова вышла на линию огня.
Необычайно прозорливой оказалась драматическая поэма, ставшая как бы прологом к испытаниям, через которые вскоре пришлось пройти всем, в том числе мальчикам и девочкам, смотревшим «Двадцать лет спустя» в Московском театре для детей.
Недавно, разбирая старые бумаги, я обнаружил газетный лист – третью и четвертую страницы номера «Комсомольской правды». Первые полосы отсутствуют.
Я стал просматривать выцветшие столбцы, чтобы уяснить себе, почему решил когда-то сохранить эту половинку номера. И натолкнулся на такую заметку:
«Вчера в редакции на очередном «четверге»… М. Светлов прочитал свою новую поэму, посвященную героической дочери нашей Родины Лизе Чайкиной, славным народным мстителям – партизанам.
В обсуждении поэмы приняли участие поэты-фронтовики М. Луконин, Я. Хелемский и др.».
Я вспомнил эту единственную встречу со Светловым в дни войны, в сорок втором.
Мы с Мишей Лукониным, тогда еще совсем молодым, приехали на попутной крытой полуторке с Брянского фронта. Я – в двухдневную командировку с редакционным заданием: заказать в типографии «Правды» медное клише заголовка нашей газеты «На разгром врага». Клише, сделанное в походной цинкографии, быстро выходило из строя. Луконину – он служил в газете 13-й армии «Сын Родины»-тоже выпала краткая побывка.
Светлова вызвал с фронта Центральный Комитет комсомола, чтобы дать ему возможность завершить работу над поэмой.
– Здравствуйте, вояки, здравствуйте, босяки! – обрадовался Михаил Аркадьевич, увидев нас в редакции.- Живы? Ну и слава богу!
Удивляетесь моему штатскому виду? В санпропускнике на вокзале я сговорился с одной симпатичной старушкой, бывшей гувернанткой. Она согласилась постирать мои хлопчатобумажные доспехи за банку консервов и два пшенных концентрата со стихами Маршака на обертке. Неловко ходить по Москве в засаленной гимнастерке. А этот костюм я одолжил у знакомого актера, который недавно приезжал к нам на фронт с концертной бригадой.
Единственное, что сейчас выдавало в Светлове военного,- полевая сумка, из которой он извлек свою рукопись.
«Четверг» проходил, как и до войны, в Голубом зале редакции. Коридоры «Комсомолки» были странно тихи. Всю зиму газету делала – и великолепно делала! – бригада из нескольких человек, оставшихся в Москве. Остальные были в эвакуации. Сейчас некоторые вернулись, но народу было еще не много.
Светлов начал чтение поэмы о Лизе Чайкиной.
Я слушал, и мне казалось, что эти стихи – продолжение пьесы «Двадцать лет спустя», так схоже было описание комсомольского собрания с тем, что я видел год назад на сцене.
Была эта комната невысока,Пахла поленьями сыроватыми,И тусклая лампочка у потолкаСветила ничтожными киловаттами.Казалось, что все продолжалось, как встарь.Что юность беспечна со старостью рядом…Но эту иллюзию секретарьРазвеял международным докладом.Он раны Европы перечислял –Курносый мальчишка Калининской области,-Он ясно увидел и показалИдущих пожаров кровавые отблески.В необходимость свою на землеОн фанатически верил, не ведая,Что шестеро суток в немецкой петлеКачаться ему перед самой победою…
Нет, не только пьеса вспомнилась. В этом портрете проступали черты героя «Гренады», и опять я увидел, как «парень, презирающий удобства, умирает на сырой земле».
