рыдали, клавиши смеялись. Звуки ударялись волнами прибоя, бешеным галопом мчались вместе со всадником, пели, вздыхали… Текли немые слезы на экране, и невольно всхлипывал кто-нибудь в публике… Тапер импровизировал. О, в такие минуты он не был простым брадобреем, — он становился властелином человеческих эмоций. А если по каким-либо причинам сеанс шел без его музыкального сопровождения, тогда и море не шумело, и смех не смешил, и слезы героев не трогали.
На экране некий подмастерье, парень-пройдоха, тащит доску. Он идет по людным улицам и бульварам. Всех задевает, разбивает оконные стекла, толкает прохожих. Самые нелепые положения. И за все щедро расплачивается собственными боками.
Кедров неудержимо хохочет. Так смеяться способен только человек, у которого на душе легко и спокойно. Но ведь он судебный следователь, подумал Зборовский, профессия крайне суровая. Искренен ли он? Актерствует?
После каждой части на время, пока киномеханик перематывает ленту, в зале зажигается свет. Матерчатый экран, дабы не воспламенился, орошают из шланга струями воды.
Объявили антракт. Публика хлынула в фойе — покурить, прохладиться бутылкой лимонада, а кто и на улицу — отдышаться после духоты зала.
Длинное, как тоннель, фойе выбелено мелом. Расфранченные господа, имевшие неосторожность прислониться к стене, смущенно отряхиваются. Вначале уездный бомонд никак не мог свыкнуться с представлением, что в иллюзион вовсе не обязательно надевать нарядные платья. И пальто снимать не принято. Но когда в гостях у исправника Арстакьян объяснил, что так ведет себя даже высший свет Петербурга, все успокоились. Зато поистине в «Экспрессе» можно было открыть конкурс на лучшую дамскую шляпку. И как ни досадовали иные модницы, самые изумительные всегда были на Елизавете Андреевне Ельцовой, супруге хозяина магазина готового платья. Вот, кстати, и она, высокая, в ротонде. Косоглазая, она ловко скрывает свой недостаток приспущенной вуалеткой.
Ельцова раскланялась со следователем и с любопытством окинула взглядом Зборовского. Кто-то говорил ему, что Кедров «романится» с ней. Возможно ли?
Прохаживаясь по кругу, доктор и следователь время от времени перекидываются словами. Кедров ростом несколько ниже, зато шире в плечах. Чисто выбритый, со щеголеватым зачесом золотистых волос, он и задумчив, и весел, и деликатен, и грубоват. Его резко очерченному рту и подбородку очень не хватает пинкертоновской трубки. Зборовский, хотя и юношески стройный, с копной каштановых волос и изломом густых черных бровей, кажется, пожалуй, чуть старше.
Стены фойе облеплены анонсами картин. Тут и драма в трех частях «Так на свете все превратно». И вызвавшие фурор две серии «Ключей счастья» Вербицкой. А вот и лицо красавицы Бетти Нансен, героини драмы «Тихо замер последний аккорд».
В нише, близ входа в зрительный зал, под колоколом голубой шапочки Бэллочка Лемперт. Рядом, в палантине из норки, ее мать и крупный, с несоответственно маленькой лысой головой, отец-провизор.
Встретившись взглядом со Зборовским, Бэллочка вспыхнула, улыбнулась. Ничто не ускользнуло от наблюдательного следователя:
— Коварный искуситель, кажется, Бэллочка в вашем капкане?
— Не более, чем в вашем.
— Нет, более. — Подмигнул. — Премиленькая уездная докторша из нее получится.
— Не язвите, старый холостяк!
— Не холостяк, а свободный человек. И очень дорожу своей свободой. У нас, в роду Кедровых, никто раньше тридцати пяти лет не женился. Мне покуда двадцать девять. А во-вторых…
— А во-вторых?..
Пойманный на слове, Кедров пощелкивает пальцами в поисках ответа. И бросает, явно чтобы отделаться:
— Дикого коня не так-то просто взнуздать.
Остановились у стойки буфета. Подошел смуглый, черноволосый владелец «Экспресса».
— Ну как, господа? — спросил, сверкнув полоской белых зубов. — Довольны?
— Очень, Арам Гургенович, — ответил следователь, — тут можно хоть всласть посмеяться, стало быть, отдохнешь. Не так ли, синьор лекарь?
— Господин следователь наш постоянный зритель, — продолжал Арстакьян, — а вот вы?.. — И вопросительно взглянул почему-то не на доктора, а на следователя.
— Ему некогда, — перебил Кедров. — Он дальше человечьих «унутренностей» нигугусеньки не видит.
— А друзья на что же? Почему они не займутся доктором, не развлекут его?
— Эк чего захотел! Друзьям, как видите, не до доктора. Они здоровы, — похлопал себя по груди Кедров.
Арстакьян повернул голову к Зборовскому:
— Выходит, правда: доктор — что ночной горшок. Когда нужен, его ищут, а потом… забывают о нем. Извините, господа, за непристойность. Ухожу. — Легкий поклон, удалился. Сухощавый, высокий. Держит себя с достоинством и вместе с тем просто.
Проводив его пристальным дружелюбным взглядом, Кедров сказал:
— Толковейшая особь, этот Арам. Умнейшая…
Сказал так, будто его уверяли в противоположном. Помедлив минутку, добавил:
— Третьего дня встретились мы с ним в «общественном собрании». Знаете, что он надумал открыть? Бьюсь об заклад — ни за что не догадаетесь. Ну?
— Не знаю, право… Может быть, цирк? Зверинец? Фешенебельный ресторан с заморским названием «Мулен руж»? Относительно последнего не возражаю.
Откинув голову, Кедров с усмешкой уставился на Зборовского:
— Нет, друг мой, что-то небогата ваша фантазия.
— Погодите… Богадельню? Тогда, может быть… постоялый двор… бани?
— Ни-ка-кой лирики. Никакого полета мысли. Вы, я вижу, Сергей Сергеевич, обеими ногами стоите на нашей грешной земле. Это очень плохо, молодой человек. Сугубый рационализм — порок нашего века… Так вот, слушайте: Арстакьян решил издавать газету. Именно-с, газету. Обзаводится собственной типографией. И готовится принимать заказы. К вашим услугам: не нужны ли больнице печатные бланки?
— Нижнебатуринск и… газета. Чудак! — бросил Зборовский. — Зачем? Глупо, по-моему.
— Глупо? — Следователь снисходительно взглянул на него. — Возможно, вы и правы: глупо. И все же этот армянин… неужели он вам не нравится? Не будь у нас Арстакьяна, не видать бы городу и «Экспресса».
— Не будь «Экспресса», не видать бы вашему Арстакьяну и денег на типографию, — в тон ему возразил Зборовский. — Дело, я думаю, не в лирике, а в прибылях, которые сулит его новое предприятие.
Кедров чуть отстранился, кажется, взглянул неприязненно.
— Не без того, конечно, — как-то слишком быстро согласился он. — Вы, значит, не одобряете замысла Арстакьяна?
— А мне не все ли равно?
— Нет на свете ничего горше человеческого равнодушия. Если хотите, Арстакьян тем и хорош, что в жилах у него настоящая кровь, а у вас…
— А у меня? — подхватил Зборовский.
— Водичка.
В фойе прозвенел звонок: публику приглашали на свои места.
Глава III
Нигде, думалось Даше, не играют таких веселых свадеб, как в Комаровке. Богат ли, беден ли мужик, по, как говорится, где просватано, там и пропито. Гуляют до петухов. Должно, исстари так повелось, что свадебничают зимой, с крещения, а коль осенью то с покрова пресвятой богородицы. Летом — не посмей! Летом — день год кормит. Однако в нынешнюю зиму в Комаровке еще не справили ни одного венчанья. Или молодые влюбляться разучились? Вот уж январь убывает, а все не
