– Да что ты, человек – существо совершенной формы. Я тебе завидую. Можешь сексом заниматься, детей делать, жратву вкусную лопать…
– Дурак ты. Знаешь, как притяжение давит? А-а, надоело мне всё.
– Ничего не поделаешь. Опять начнешь всё с начала?
– Когда ничего не клеится, только сном можно привести себя в чувство.
Таким образом, я кое-как пешком протопал два километра до мотеля, использовав энергию из запасного бака. Мотель под названием «Запретный город» оказался заброшенным. Проклятье, на что мне сдался заброшенный мотель. Постепенно я начинал превращаться в волка. Если не направить свою злость вовне, то могу и себя покалечить. И тут вижу – как на заказ валяется на земле кусок бетона, килограмм на десять. Чтобы освободиться от переполнявшей меня энергии, я поднял его и швырнул в окно, забитое досками. Доски разлетелись, стекло разбилось вдребезги. Я просунул руку в окно, открыл замок и вторгся в «Запретный город». Все номера были открыты. Кровать с водяным матрасом, рекомендованная Микаинайтом, находилась в 205-м номере, но матрас прохудился и из водяного превратился в водный. В 209-м номере я обнаружил вращающуюся кровать, которая не вращалась. Она была не очень пыльной, и я решил поспать на ней. В номере была ванна и туалет, но воды не было. Пол во многих местах вздулся, пятна на потолке очертанием напоминали Австралию.
Я запер дверь изнутри и лег на кровать. Закрыл глаза и очутился в полевом госпитале на линии фронта. Солдат, мучающийся головной болью, во сне обнимает медсестру. Я зевнул, выдохнул, а на вздохе уже погрузился в сон.
Я лежу на боку, привязанный к платформе грузового поезда, точно бревно. Поезд движется, мне видна только правая сторона. Направляясь к городу, поезд минует леса, туннели, поселки. Число провожающих все увеличивается. Брюк на мне нет. Трусы трепещутся на ветру, открывая то, что под ними. При этом на мне почему-то надеты носки. Практически я выставлен на всеобщее обозрение. Эй, поезд! Прибавь оборотов! – молю я изо всех сил. Он же, как назло, неизвестно зачем, останавливается на вокзале.
Ко мне подбегают дети.
Hey you brats. Leave me alone.[12]
Что ни говори этим жестоким тварям, не понимают. Я пытаюсь перейти на японский, но у меня не получается. Один умник достает линейку из ранца и начинает шебуршить ею у меня в трусах.
Fuckin, stop it![13]
Другой прикрепляет к краю моих трусов зажим для бумаг. К нему привязана веревка. Поезд трогается, трусы начинают съезжать. И вот я в одних носках с голым задом.
Поезд трясет на стыках рельс, и мой пенис постепенно твердеет. Наконец поезд въезжает в город. Машинист хочет сделать из меня посмешище. Он нарочно останавливается у платформы, где полно людей, ожидающих электричку. В одно мгновение вокруг меня собирается толпа. Бесстыжие, стоят и пялятся. Ничего не остается делать, как прикинуться мертвецом. Точь-в-точь как голый труп в нижней части картины Делакруа «Свобода на баррикадах». Но разве бывают трупы с эрегированным членом?
Ко мне подбегает патологически жирная тетка, тяжело дыша, задирает юбку и стаскивает с себя колготки. Начинается секс. А точнее – онанизм с использованием моего пениса. Образуется очередь из домохозяек с покупками, сотрудниц офисов, студенток университета – все мечтают о том же, что и толстуха. Я смотрю на их лица, и мне делается плохо. Их мышцы расслаблены, как у мертвецов.
В этот момент я почувствовал сильное щекотание между ягодицами. За моей спиной образовалась очередь из мужиков со спущенными штанами. Невыносимо. Если у них нет никакого стыда, то и мне незачем съеживаться от смущения. Я перестал корчить из себя труп. И заорал:
– Go to hell![14]
Поезд пришел в движение. Где он остановится дальше, мне неизвестно. Лучше бы в таком месте, где понимают мой язык.
Тут вернулся Микаинайт, и я проснулся. Сонное состояние еще не покинуло меня, отдаваясь тяжестью в спине и пояснице.
– Микаинайт, сегодня опять кошмар.
– Похоже на то. Лицо у тебя изможденное.
– Я хотел проснуться, когда ко мне подвалила толстуха. Но все-таки хорошо, что я досмотрел до того момента, когда избавился от стыда.
– Какой увлекательный сон, Мэтью. Вспоминаются те деньки, когда мы только-только приехали с тобой в Токио.
– Я что-то такого позора не припомню.
– Да то же самое было. Токио поимел тебя. Может, поспишь еще, другой сон посмотришь?
Я бросил взгляд на часы. Было уже три пополудни. Нет смысла оставаться здесь надолго. Поесть нечего, кроме того, меня беспокоил лай, доносящийся издалека. Лаяла явно крупная собака. Часто в заброшенных гостиницах держат злых собак для охраны. Чтобы бомжи не вселялись.
Я быстренько собрал вещи, накинул на себя одежду и вышел из комнаты. Примерно к третьей неделе моей жизни в Токио я исчерпал все способы зарабатывания денег, и мне пришлось три дня ночевать под открытым небом. У собак нюх на бездомных. Только бродячие собаки любят бомжей. Собаки, у которых есть хозяева, преисполнены гордости от того, что являются достойными членами общества. Микаинайт, на третий день бездомной жизни меня так ужасно облаяли: страшно было пройти мимо собаки.
Ухожу из своего пристанища, собачий лай становится все громче, пронзительней. Без всяких сомнений, так лают, учуяв непрошеного гостя. Проклятье, засада со всех сторон. Я взял коляску в руки, чтобы не шуметь, побежал мелкими шажками, а потом опустил ее на землю и припустил, что есть мочи. К счастью, конфигурация здания облегчала мне бегство.
– Мэтью, ну точно, как первое время в Токио.
– Отстань. Сил никаких нет. Скорее хочу вернуться домой. Ни с кем не встречаться. Ни с кем не разговаривать.
– Ты вернешься к себе, залезешь под москитную сетку, а мне продыха не будет. Мотайся из одного сна в другой, от одного к другому.
– Ну, хорошо. Возьми себе выходной. Сходим поедим чего-нибудь вкусненького.
– Обойдусь. Лучше отдохни три-четыре дня, приди в себя. Не хочу говорить, но твоя жизнь последнее время – такой разброд и хаос… Ну, точно…
– Как три года назад, да?
Я зашел в магазин у дороги и попросил вызвать такси. Пока я ждал машину, поел лапши. Лапша была отвратительная. Через двадцать пять минут наконец-то пришло такси, и как только я сел в него, глаза почему-то заволокло туманом, и окрестный пейзаж стал казаться покрытым росой. Я закрывал и открывал глаза, тер их руками, а потом опять смотрел в окно. Машина двигалась сквозь мираж. Дорожные рабочие вибрировали в унисон буровой машине, их головы в касках, туловища, руки и ноги разлетались в разные стороны и терялись на сером фоне. Когда машина проезжала мимо стоящих по бокам дороги зданий-экспонатов, они осыпались, превращаясь в серый песок. По дороге текла река-призрак. Она показалась мне Гудзоном. Хоть бы смыло всё этой рекой!
3. Теория «ничего не поделаешь»
Не такой всемогущий, как деньги, но любимый
У мадам были способности к предвидению. Она знала заранее, что через неделю Манко примет ее предложение. Что отражалось в ее магическом кристалле? Приход на Землю Царя Страха? Или ей удалось увидеть Спасителя, бродящего по задворкам? Или же она смеялась над тем, как все деньги мира превращаются в клочки бумаги?
Последнее время рынок акций лихорадило. Курс иены резко упал сразу на пять пунктов, и Майко подумала: вот и началось падение Японии. Иногда даже мысли о деньгах вызывали раздражение. Она внезапно вспомнила кошмар 1987 года. После него где-то в уголках ее сознания постоянно шевелилось недоверие к деньгам. Периодически, подобно приходу менструации, Майко охватывало уныние, и все валилось из рук.
Во время малого кризиса 1987 года у Майко оказались вывихнутыми суставы, в нервной системе разрушились связи, кровеносные сосуды то закупоривались, то вдруг кровь по ним текла вспять. Майко уставала до изнеможения, но, уложив разгоряченное, вздрагивавшее от боли тело на кровать, она не могла ни уснуть, ни расслабиться. Подобно городу, подвергшемуся бомбардировке, ее тело было наполовину разбито. Она пыталась привести себя в чувство и восстановить в организме нарушенный порядок, но от этих попыток из головы летели искры, как будто в мозгу случилось короткое замыкание.
Точно такая же паника охватила и биржу ценных бумаг, и офисы компаний по ценным бумагам. И без того доведенные до крайнего напряжения брокеры носились в два раза быстрее, чем обычно, и кричали в два раза громче. Без преувеличения, здесь проходила линия фронта, и каждый бился не на жизнь, а насмерть. Только компьютеры, объявлявшие о продаже и покупке акций и фиксирующие сделки, были, как обычно, хладнокровны, а точнее – безжалостны.
Колонки акций в газете отражали полную неспособность дилеров принимать решения. Горизонтальная линия, беспристрастно указывающая на отсутствие сделок, напоминала смерть мозга. У большинства биржевых акций мозг в тот день не работал.
