— Хорошо, хорошо, обещаю, приеду! — сказал наконец бей, начинявший терять терпение.
Довольная своей победой, Каджа захотела отмстить Габибе за противодействие ее планам. Пользуясь минутным ее отсутствием, она рассказала бею, что произошло между ее соперницей и франкской путешественницей. «Зачем она так настаивает на том, чтобы удалить тебя, — прибавила она, окончив свой рассказ. — О! я боюсь, чтобы это десятое число рамазана не был также важным днем для Габибы! Уж не выбрала ли она этот день, чтобы предать нас; я говорю нас, потому что даже мысленно не могу отделить себя от твоей особы».
Мехмет удивился этим словам, но его честное сердце не хотело верить злым наветам Каджи. «Если б Габиба хотела меня обмануть, — думал он, — она притворялась бы, что меня любит, она старалась бы ласками усыпить мои подозрения. Нет, Габиба меня не любит, но я могу быть уверен в ее дружбе, и да сохранит меня Бог подозревать ее!» Но при всем том Мехмет решился сдержать слово, данное им Кадже, и приехать на десятый день следующего месяца.
В то время, как Каджа пускала в ход все возможные женские хитрости, чтобы расположить Махмета против Габибы, Габиба со своей стороны не оставалась в бездействии. Во время разговора бея с черкешенкой, она прокралась в ту комнату гарема, где хранились все необходимые принадлежности туалета коварной красавицы. Там она отыскала коробочку с черноватой мазью, какой азиатки чернят побелевшие волосы. Возвратившись в общую комнату, она нашла бея уже спящим на куче подушек, а Каджу полусонной. Габиба терпеливо выждала, чтобы все уснуло вокруг нее; потом уверившись, что никто ее не видит, она подкралась к изголовью своего господина и несколько раз провела рукой по его волосам. Потом, она отправилась к себе, несколько успокоенная на счет участи бея, сильно тревожившей ее с тех пор, как его наружность так подробно была описана при мнимых цыганах.
На другой день Мехмет собрался в путь на заре. Наскоро простившись с женами, он вскочил на лошадь. Странный случай однако же замедлил его отъезд. У бея были две собаки, о которых я еще не упомянула, двое дюжих азиатских псов, из породы так называемых пастушьих собак. Одну из них ввали Тараухом, другую Бекши — это были огромные животные, свирепые и сильные. Когда Мехмет, собираясь пуститься в галоп, позвал свистком своих собак, одна только побежала за ним. Другая, самая страшная, Бекши, решительно не хотела его слушаться. Она расположилась около черкешенки и грозно посматривала на нее; ни угрозы, ни удары не принудили ее оставить избранную ею позицию. Чуял ли инстинктом добрый пес, что Каджа враг его господину! Как бы то ни было, Мехмет должен был уехать без него, поручив его попечениям Габибы, потому что Бекши хотя ни на один шаг не отставал от Каджи, однако в ответ на ее ласки скалил только зубы, а Габибы слушался, как в том убедилась в тот же вечер Каджа. В сумерки Габиба, услышав отчаянные крики в саду, побежала туда и застала Каджу, прижатую к стене страшным псом. Габиба только крикнула на свирепого Бекши, и он с удивительной покорностью приполз лизать ее руки. «Что ты делала так поздно одна в саду?» — спросила она. Каджа отвечала, что вышла подать милостыню нищему, жалобный голос которого послышался ей на улице. «Должно быть она с кем-нибудь разговаривала, — подумала Габиба, — и Бекши чуял что-нибудь недоброе в этом разговоре. Теперь все должно быть уже устроено к десятому марта. Дай Бог, чтобы бей припомнил мои советы, и в этот день сюда не показывался».
III
Ничего замечательного не произошло между отъездом бея и днем, в который ожидали его возвращения; наконец этот день, так желанный для Каджи и так страшный для Габибы, явился, лучезарный и душный, как бывают весенние дни в Малой Азии. Каджа с раннего утра оделась в самые богатые наряды. На ней была куртка из розового атласа, затканного серебром, длинное платье нежно-зеленого цвета, вышитое золотом и жемчугами; богатый шарф из легкой индийской ткани обвивал ее стройный стан; платочек из яркого шелка был накинут на голову, и множество булавок с алмазами и другими каменьями, придерживая его, составляли блестящую рамку вокруг ее лица. В ушах висело по несколько подвесок, соединенных между собой цепочками, висевшими под ее подбородком. Но самой замечательной частью ее наряда было ожерелье: оно состояло из множества золотых монет, нашитых на суконный нагрудник, который в случае надобности мог заменить броню. Габиба, рассматривая это странное украшение, заметила, что сукно чем-то подбито, и спросила зачем? Каджа отвечала, что эти тяжелые монеты уже четыре раза прорывали сукно, на которое они были нашиты. «Сегодняшний день для меня очень важен, — прибавила она. — Как ты думаешь, сдержит Мехмет свое обещание?»
— Боюсь, что сдержит, — сказала Габиба.
— Отчего же боишься? — живо спросил Каджа.
— Оттого что он окружен шпионами, и ему не следовало говорить наперед о своих намерениях.
— Но ведь одни мы знаем, что он приедет сегодня, кто же еще может это знать?
— Неужели ты думаешь, что никто не догадается, для кого ты так нарядилась?
— О! Наш хозяин совершенно предан Мехмету, а если бы он и узнал о приезде Мехмета, так тут нет еще беды!
— Дай Бог, чтоб беды не было, — сказала про себя Габиба, и подруги больше не говорили об этом предмете.
Однако полдень приближался, а бей не приезжал. По мере того, как время утекало, лицо Каджи покрывалось тенью, а взор Габибы становился светлее. Но подошедши к окну, она вдруг увидела толпу всадников. «Мехмет едет, и с большой свитой», — сказала она Кадже, и прочла на ее лице не радость, не любовь, а неудовольствие, страх и гнев. Габиба, со своей стороны, просияла. Но вскоре роли изменились. Подъехав к воротам, Мехмет сказал два слова на ухо ближайшему всаднику, который тотчас же и поскакал далее со всей свитой, оставляя при Мехмете только двух старых служителей.
— О! Как я рада, что они все убрались? — воскликнула Каджа самым натуральным голосом: — Если б они остались, то они непременно задержали бы бея, и мы его видели бы только мельком, но теперь он наш на весь день.
В этот день Мехмет не был переодет; но он смотрел также мрачно в богатом костюме курдского воина, как за несколько дней в лохмотьях нищего старика. Отвечав на приветствия хозяина дома и оставшись наедине со своими женами, он бросился на диван и сказал Кадже: «Принеси-ка мне твое зеркало. Со мной делаются странные вещи, и хотелось бы мне знать, в чем дело». Каджа принесла зеркало и посмотревшись в нем, бей бросил его и сказал: «А ведь правду говорил этот чудак: но я все таки ничего не понимаю!
— В чем, повелитель? — спросила Габиба.
— Я вчера шел один по горам и встретился с путником, который принялся меня расспрашивать о дорогах, о расстояниях до разных деревень, и в то же время внимательно рассматривал меня. Это начинало меня беспокоить, и я уже схватился за рукоятку кинжала, когда мой собеседник с добродушной улыбкой сказал мне: „Знаете ли вы, друг мой, что у вас несчастное лицо? Вы точь-в-точь похожи на одного молодца, за которым я гонюсь, и которого я знаю по всем приметам. Я уже хотел позвать своих людей вот этим инструментом (и он указал на свисток, висивший у него на шее), когда я заметил одну разницу между им и вами. У того, кого я ищу, посереди головы есть прядь белых волос, хотя он еще молод, а все прочие его волосы черны, как смоль. Не правда ли, верная примета?“ Я вздрогнул при этих словах, потому что очень хорошо знал, что у меня есть такая прядь волос. Я не знал что подумать: смеялся ли он надо мной, или не доглядел? Я остановился на последнем предположении, а теперь я вдруг заметил, что пряди седых волос в самом деле нет у меня на голове».
— До сих пор Провидение охраняло тебя, — с важностью сказала Габиба, — но не следует слепо полагаться на его помощь и пренебрегать советами мудрости.
— Оставим теперь это, — сказал бей с притворным равнодушием, — и постараемся весело провести сегодняшний вечер.
Это было приказанием переменить разговор. Жены послушались, они велели подать обед, и когда остатки его были убраны, Каджа предложила бею спеть ему что-нибудь. Бей охотно согласился, потому что, несмотря на все свое желание развеселиться, он был не в духе. «Я хотела бы, сказала Каджа со вздохом, — выразить своими песнями мою любовь к тебе; но ты предпочитаешь воинственные песни, и я невольно подчиняюсь всем твоим вкусам. Я спою тебе боевую песню».
И ударив несколько раз по струнам какого-то инструмента вроде гитары, она протяжным голосом затянула известную народную песню. В ней было множество строф, прославляющих боевую жизнь, ее тревоги и опасности. Припев каждой строфы состоял из какого-то воинственного возгласа, и Каджа как-то особенно громко повторяла этот припев. Был ли это условный знак? Как бы то ни было, на лестнице послышались торопливые шаги и в то же время Габиба, вышедшая из комнаты при начале пения, вбежала в нее с криком: «Беги Мехмет! Внизу целый отряд! Они ищут тебя, они сейчас войдут…» Мехмет одним прыжком перенесся со своего дивана к окну, и уже хотел в него выпрыгнуть, как Каджа обняла его и, удерживая его всеми силами, закричала, что он убьется, что она с ним не хочет расстаться. Эта минутная задержка сделала бегство невозможным. Четыре солдата вошли в комнату, а у двери показался офицер, и за ним целая толпа вооруженных людей. Офицер очевидно думал, что его присутствие уже решило дело, и что Мехмет не подумает защищаться; он вежлпво поклонился князю и сделал несколько шагов навстречу тому, которого уже почитал своим пленным. Но Мехмет был вооружен, как курд, то есть, как разбойник. За его поясом торчала пара пистолетов, дамасский ятаган, и большой прямой кинжал вроде ножей наших европейских мясников. Сабля, тромблон, карабин и другая пара пистолетов дополняли его вооружение. Следовательно, не так-то легко было схватить бея. При первом шаге офицера Мехмет уже стоял перед ним с ятаганом в зубах и держа в каждой руке по пистолету. Не теряя времени в разговорах, он разом выпалил из обоих, убил наповал офицера и тяжело ранил одного из солдат. При шуме выстрелов вся толпа бросилась в комнату, но все тотчас остановились, потому что ожидали приказаний, а главный их начальник лежал уже мертвый. Пользуясь этой минутой нерешительности, бей схватил свои другие пистолеты, и почти в упор выстрелил ими в толпу, потом взвел курок своего карабина и крикнул: «Пропустите или выпалю!» Солдаты, озадаченные этим смелым движением, невольно повиновались. «Пали! Пали!» — вскрикнуло несколько голосов, и толпа расступилась, оставляя дорогу бею, с явным намерением окружить его, если он отважится шагнуть вперед.
