Повсюду висели такие же люли, как моя. Они были похожи на спелые груши, что качаются на ветвях в ветреный день. Сопение, сонное бормотание, всхрапы. На соседней койке я разглядел знакомую физиономию с веснушками - там сладко спал Соловейко, который обозвал меня «сопливым». Днем у матроса лицо было подвижное, ухмылистое, сейчас же оно показалось мне суровым и даже грозным: брови сдвинуты, по краям рта жесткие складки. Что-то темное слегка шевелилось у спящего на груди. Я кое-как приподнялся. Это была маленькая мартышка. Она тоже спала, обхватив грудь матроса мохнатыми лапками. Не могу сказать, чтоб я особенно удивился. После всех событий минувшего дня поразить меня чем-то было трудно.
Потихоньку я достал из ладана теплый медальон. Разглядеть его я не мог, было слишком темно. Но поцеловал гладкую поверхность. «Ништо, - сказал я сам себе. - У меня судьба не такая, как у всех, а особенная. Она меня выручит». И, успокоенный, я скоро заснул.
А картинка, которую я сейчас вижу, - это утренний подъем.
Да уж, такое не забудешь…
После потрясений я крепко спал, убаюканный качкой матросской люли. Снилось сладостное.
Стою я, как часто это делал, перед своею Девой. Глядим друг дружке в глаза. Вдруг в ее черных очах зажигаются огоньки. Я думаю: отсвет факела. Но у владычицы моего сердца подрагивают ресницы, чуть приоткрываются нежные губы - и я понимаю, что мое долготерпение вознаграждено, она оживает!
Я протягиваю руку, касаюсь белой щеки. Она теплая!
В несказанном волнении я спрашиваю:
- Кто ты? Как тебя зовут?
Лукаво и загадочно улыбнувшись, Дева молвит тихим голосом:
- Угадай.
В моей памяти звучит слово или имя, которое я где-то недавно слышал. Оно звонкое, переливчатое и гулкое, как удар колокола.
- Беллона?! - восклицаю я.
Девушка беззвучно смеется и начинает подтаивать, расплываться.
- Беллона! - кричу я громко. - Не уходи. Беллона-а-а!!!
Пещера подхватывает мой вопль. Оглушительное эхо ревет:
- БЕЛЛОНА!!!
- «Беллона», подъё-о-ом!
Я вскидываюсь и не понимаю, где я. Почему меня шатает из стороны в сторону и невозможно приподняться? Что за крюк с веревками над моею головой? Почему так близок деревянный потолок?
Свистят дудки, тяжело и мягко ударяются о палубу необутые ноги.
- Подымайсь! Оправляйсь! К молитве-подъему флага готовсь! - орут боцмана по всей длине батарейной палубы, которая в ночное время превращается в матросский кубрик.
Отчаянным рывком я перегибаюсь через край подвесной койки, и она выкидывает меня. Я больно ударяюсь о доски.
Все вокруг быстро двигаются, с каждым мгновением пространство светлеет - это матросы споро скатывают люли и оттаскивают ровные тугие свертки к бортам, где у каждой свое назначенное место.
Строгий, умно продуманный корабельный порядок, рассчитанный до мельчайшей мелочи, был для меня китайской грамотой. Смысл происходящей суеты, название и назначение различных предметов - ничего этого я не знал, не понимал.
Откормленная псина, весело махавшая хвостом подле орудийного лафета, и та была опытнее меня. Мартышка,
которую я давеча видал спящей на груди Соловейки, натягивала маленькую тельняшку и скалила зубы.
Я спохватился, что, кажется, надо одеваться, - все вокруг были уже в штанах, в рубахах.
На мой затылок обрушилась затрещина.
- Чего расселся?
Я вскочил - и не знал, куда бежать. Тоже оделся, попробовал отсоединить от потолка койку. Не получилось.
- Черт криворукий! Весь взвод страмишь!
От удара в ухо меня качнуло.
Это был Степаныч. Он ловко снял люлю, в несколько движений скатал - швырнул мне.
- Туды ложь! Наискось! Живо!
Только я пристроил люлю на ее место (на стенке для того, оказывается, имелся крючок с номером), как где-то наверху забил барабан.
Матросы начали двигаться еще быстрей. Они бежали к лестницам, одна из которых была совсем рядом, другая дальше. Я кинулся к ближней, но Степаныч ухватил меня за шею.
- Куды в грот-люк прешь, салака? Давай на ахтер!
Челюсти боцмана свирепо двигались - он жевал табак. Волосатый кулачище сунулся к самому моему носу. В страхе я попятился, споткнулся обо что-то и растянулся на полу. Это кто-то подставил мне подножку.
- Малёк сызнова спать залёг!
Немудрящую шутку встретили радостным гоготом. Я вскочил - и не увернулся-таки от звучной плюхи, которую влепил мне боцман.
- Шапку подбери, рыло!
Во рту стало солоно. Я сплюнул на пол кровь - опять удар.
- На палубу не харкают! Чай не на берегу! Подбери грязь! - Степаныч показал мне склянку, которую держал
в руке, и сплюнул туда коричневую табачную слюну. - Вишь, как я?
Больше всего меня поразило, что бил и бранил он меня безо всякой сердитости, словно пастух, подстегивающий медлительную корову. Ужасно это показалось мне обидно - хуже, чем если б старый гад шипел и злобствовал.
Глотая слезы, я опустился на корточки, хотел вытереть красное пятно - получил пинок.
- Не рукавом, дура!
Я заревел в голос.
А вот я уже стою на верхней палубе. Экипаж выстроился буквой П, открытый конец которой повернут к капитанскому мостику, на котором пока пусто. Я в третьей, последней шеренге, и парадную кормовую часть мне видно в зазор между головами впереди стоящих.
Строй матросов весь синий, свежий бриз шевелит ленточками на шапках. Кажется, я один, у кого бескозырка голая, без почетного украшения. Ленточка есть даже у корабельного пса, который дисциплинированно сидит в напряженной стойке у фальшборта. И мартышка, что ковыряет из паза между досками смолу и сует ее в рот, тоже с черно-желтым бантиком на шее.
Я не знаю, почему все молчат и чего так сосредоточенно ждут. Встаю на цыпочки.
На самой корме почетный караул в парадной форме, с ружьями. Ниже мостика две фигуры: у одной золото сверкает на груди, у другой на плечах. Священник и офицер.
Перед строем еще несколько офицеров, они то и дело грозно оглядываются на подчиненных.
- Не вертись! - шипит на меня Степаныч из первой шеренги и яростно двигает косматой бровью.
Соловейко (он прямо передо мной), не оборачиваясь, ловким и коротким ударом каблука бьет меня по щиколотке. Больно!
Я замираю, так и не поняв, что означает эта странная безмолвная церемония. С тоской кошу глаза в сторону, на Севастополь и окрестные холмы.
Вон она, моя Лысая гора. Как только все разойдутся и боцман перестанет за мною следить, нырну за борт и прощайте-покедова. Там, в потаенном месте, меня ждет моя ненаглядная.
Я произведу опыт. Достану маленький портрет и предъявлю его большому. Пусть поглядят друг на друга. Что-то при этом произойдет, есть у меня такая надежда.
Потихоньку трогаю ладан через рубаху. Вдруг делается страшно: что если сходство с Девой мне давеча примерещилось? Я ведь толком не рассмотрел миниатюру, не было у меня такой возможности. На чертовой «Беллоне» я пока что не видел ни одного укромного угла. Может, его тут и вовсе нет. Даже нужду здесь справляют не как положено у приличных людей, в закрытом чуланчике, а на виду у всех. Когда команда еще только строилась, некоторые шустрые матросы успели оправиться. Для этого с внешней стороны борта подвешена сеть из толстых веревок - люди просто вылезали туда, исполняли свое дело, и уж не знаю, как им удавалось не провалиться в широкие ячеи. Я бы не рискнул.
- К выходу командира стоять смиррна-а-а! - оглушительным басом заорал вдруг офицер с золотыми плечами, полуобернулся к лесенке, что вела с палубы куда-то вниз, и приложил руку к фуражке. А я-то думал, что он и есть главный начальник.
Ударил колокол. Матросы с ружьями взяли на караул. Строй колыхнулся и застыл в полной неподвижности. Мне стало не по себе.
Несмотря на превосходное зрение, издали я не мог разглядеть, что там, в темном проходе происходит. Куда это смотрят и громогласный, но не главный начальник, и поп, и все остальные?
Стало очень тихо. Лишь поскрипывали канаты да кричали чайки.
Кто-то медленно и совершенно беззвучно поднимался на палубу - словно выплывал из черной глубины на поверхность.
Это был мой вчерашний преследователь! Только сегодня перо в его волосах было длинное, белое и торчало над макушкой вверх.
Я не мог сдержать вскрика. Соловейко опять пнул меня ногою, но теперь я не почувствовал боли, охваченный суеверным ужасом.
Мне показалось, что страшного человека вижу один я. Он обогнул золотоплечего офицера, будто тот был деревом или изваянием; бесшумно пересек палубу, уселся на борт, прислонившись спиной к вантам. И никто даже не повернул головы! Все по-прежнему, не шелохнувшись, таращились на лесенку.
Я поднял руку, чтоб сотворить крестное знамение, но боцман цыкнул - и я замер. На затылке у него, что ли, глаза?!
В тишине раздался мерный стук. Кто-то еще поднимался снизу, звякали подкованные каблуки. Кто-то белый, узкий.
