Я всегда смотрю на ее окна, все равно, хочется мне этого или нет. И часто думаю, не попросить ли маму повесить занавески или шторы, но тогда она, наверно, решит, что я слабак. Иногда мне кажется, что я вижу в той квартире за тенью фройляйн Бонхефер еще более темные тени, которые скользят по пустым комнатам. Я знаю, что эти тени, которые темнее темного, — просто мое воображение, но легче от этого не становится. Особенно когда ночью очень надо в туалет, но не хватает храбрости встать — у меня никогда не хватает, ведь мама ночью работает, и я в квартире один. Я уже несколько лет больше не делаю в штаны, как раньше. Но точно знаю: если дольше одной минуты смотреть, как темные тени шмыгают туда-сюда, это снова случится. Поэтому перед тем как заснуть, я чаще всего натягиваю на голову одеяло.
И сегодня тоже.
Под одеялом я еще подумал об Оскаре и о том, увижу ли я его когда-нибудь снова. Потом я заснул.
Воскресенье. Каникулярный дневник
Мне понадобилось почти целое воскресенье, чтобы записать про все, что произошло в субботу. Времени ушло много, но это ничего, мне никто не мешал, потому что мама весь день спала. В выходные она задерживается в клубе еще дольше обычного. Она пришла домой только утром около десяти и тут же рухнула в постель. И поэтому не узнала, что я весь день просидел за компьютером. Если мой эксперимент сорвется, она, по крайней мере, не будет потом разочарована.
Вся эта писанина — идея Вемайера. Это из-за нее мне пришлось в субботу опять тащиться к нему, хотя вообще-то уже начались каникулы. Он хотел еще раз поговорить со мной о сочинении про Ландверканал, которое я писал две недели назад. На Вемайера оно произвело мощное впечатление.
— Правописание у тебя хромает на обе ноги, Рико, — сказал он. — Но как ты пишешь — в этом что-то есть. Ты — хороший рассказчик… если не обращать внимания на довольно длинные отступления. Ну ты знаешь — те самые, про Северное море.
Ландверканал течет практически сразу за нашим домом. Там можно отлично сидеть на берегу под красивыми ивами или просто на траве среди всяких других людей. Можно смотреть на блестящую воду или дразнить плавающих в канале селезней. Время от времени мимо проезжает пароход с туристами, которым можно помахать. Они всегда так воодушевленно машут в ответ, будто никогда в жизни не видели сидящего на берегу мальчика. Про все это я написал в сочинении.
Под «отступлениями» Вемайер имел в виду как раз мое самое любимое место, где я представлял себе, как чувствует себя утопленник в таком вот канале. Наступила зима, и человек только что провалился под лед. Течение несет его под черно-синим льдом Ландверканала в Шпрее. Я заранее посмотрел по карте Германии, что куда впадает: Шпрее впадает в Хафель, Хафель впадает в Эльбу, Эльба течет в Северное море, а Северное море — это часть Атлантики. Так что если утонуть в Ландверканале, получится замечательное путешествие по трем рекам, а в конце концов приплывешь в океан, если, конечно, по дороге не попадешь под корабельный винт, который изрубит тебя в куски, а это было бы неприятно.
Вемайер проницательно на меня посмотрел.
— Интересуешься Мистером 2000? Страшно тебе от всех этих похищений?
Понятно. Он, значит, думает, что все дело тут в изрубленном мертвом теле. Я покачал головой. Когда я писал, я думал про другого человека, не про похитителя, но Вемайера это не касалось.
Он кивнул и посмотрел на стену, где висело много-много фотографий его детей, жены, собаки и мотоцикла, который далеко не такой замечательный, как мотоцикл Бертса.
— Я вот что подумал, — сказал он. — Что ты скажешь, если я предложу тебе вести что-то вроде дневника? О том, что с тобой происходит на каникулах. О том, что ты думаешь, что ты делаешь… Вы с мамой в отпуск едете?
— Нет. Это домашнее задание?
— Скажем так: если ты попытаешься по-настоящему, после каникул я освобожу тебя от некоторых других домашних заданий.
Это звучало хорошо.
— А сколько надо написать?
— Ну скажем… начиная с десяти страниц я буду доволен. От двадцати получишь бонус.
— Что это?
— Дополнительное вознаграждение.
Это звучало еще лучше. Но все равно мне было как-то не по себе. Двадцать страниц — это довольно много.
— А ошибки? — спросил я недоверчиво.
— О них пока не думай. У тебя ведь, конечно, есть компьютер?
— У мамы есть. Для «И-бэя».
На «И-бэе» мама не только быстренько избавляется от пластиковых сумочек, выигранных в бинго, еще можно купить дешевые шмотки и всякое такое.
— В нем есть программа обработки текста с автоматической функцией коррекции орфографии?
Чего-о? Он думает, я что-то понял?
— Что такое коррекция?
— Исправление ошибок.
ФУНКЦИЯ ИСПРАВЛЕНИЯ ОШИБОК
Иногда объясняет какое-нибудь слово — и вот тогда-то совсем перестаешь его понимать. Во всяком случае, на некоторое время. Например, про функцию исправления ошибок так и хочется спросить, зачем же нужно что-то исправлять, если оно уже функционирует. И все — ты попал в заколдованный круг!
Иногда Вемайер специально составляет длинные-предлинные слова, словосочетания и предложения, чтобы нас позлить. Если он так делает в мой плохой день, я сержусь, и у меня включается лотерейный барабан. Но сегодня я не стану поддаваться и сердиться не буду. Сейчас каникулы. К тому же надо признаться, что предложение Вемайера мне немного польстило. Дневник, вот ведь придумал…
Понадобилось довольно много времени, пока я рассортировал все эти трудные слова и сообразил что к чему. Когда мама купила наш компьютер, к нему бесплатно прилагалась текстовая программа и всякая другая ерунда. Мама использует ее время от времени, когда пишет письма. Я кивнул.
— Так вот, — сказал Вемайер, — эта программа исправляет твои ошибки автоматически.
Я озадачился.
— Правда?
— Правда. Но ты уж, пожалуйста, сделай мне одолжение и приглядись хотя бы к парочке самых грубых ошибок. Может быть, это тебя чему-то научит.
Ага, как же! Если я на каждую ошибку буду смотреть по отдельности, лотерейный барабан наверняка включится на полную катушку.
— Договорились? — сказал Вемайер.
— Договорились.
Он ухмыльнулся и протянул руку.
— Дай пять.
Я отодвину стул, встал, быстро сказал «пока» и ушел. Если он еще и про математику поговорить собрался, надо поскорее сматываться, пока настроение не испортилось по-настоящему.
* * *
Вот, на этом пока что все. Уже больше двадцати страниц. Так что можно сделать перерыв. Писание — дело утомительное. Но дополнительное вознаграждение-бонус у меня уже в кармане. Вот у Вемайера глаза на лоб вылезут!
Только эта автоматическая программа исправления ошибок не так уж хороша. Чуточку выше я написал одно слово с ошибкой, селизней вместо селезней. Программа исправила слово, и получилось так: Можно смотреть на блестящую воду или дразнить плавающих там слизней.
Фу-у-у!
Понедельник. Бюль
Часов в двенадцать в дверь нашей квартиры позвонили. Мама как раз встала и прошла мимо моей комнаты на кухню. Я слышал, как она там возилась, готовя кофе.
— Откроешь? — крикнула она.
Мужчину, стоящего перед дверью, я никогда раньше не видел. Он был высокий и стройный, волосы короткие, черные, глаза пронзительно синие, а на подбородке маленький шрам. Выглядел он как актер.
— Добрый день! — Он улыбнулся и протянул мне руку. — Я подумал, что мне надо, наконец, представиться. Я уже несколько дней как переехал, живу наверху, на четвертом. Симон Вестбюль.
Я не ответил. Я пристально смотрел попеременно на шрам на его подбородке и на его протянутую руку и страстно желал, чтобы его звали просто Бюль. Перед моими глазами бешено вращалась маленькая стрелка компаса — Вест-Ост, Запад-Восток. Я весь покраснел и вдруг вспотел. Это из-за шариков в лотерейном барабане, они начинаю прыгать, не спрашивая, нужно ли мне это прямо сейчас или нет. Я прямо-таки слышал, как они стукаются о мой череп с внутренней стороны.
Бюль продолжал любезно улыбаться, но в глазах у него вдруг появились два малюсеньких вопросительных знака, как будто он никогда еще не видел жутко вспотевших мальчиков. Его рука все еще весела передо мной в воздухе. Наверно, он подумал, что я совсем чокнутый. Я решил взять себя в руки. Даже для необычно одаренного ребенка имя с одной-единственной стороной света в нем — не такая уж ужасно сложная задача.
— Это кто? — крикнула мама из кухни.
— Герр Остбюль, — гаркнул я в ответ. — Новенький с четвертого этажа.
Тук, тук, туки-туки-тук…
— Ну, я могу и попозже… — начал было Бюль, а потом голос у него забулькал, как апрельская дождевая вода, стекающая в водосток. Широко раскрыв глаза, он смотрел мне через плечо. Я обернулся.
